Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Ну? — наконец заговорили мы. — Как? — спросили мы вместе и в один голос ответили: — Да помаленьку, как видишь…

Трудно это, разговориться старым друзьям после долгой разлуки.

— Ты ж кто? — докурив одну папиросу и принимаясь за другую, наконец поинтересовался Князьковский.

— А ты?

Князьковский двинул правой рукой вокруг бритой головы, словно передвигая матросскую бескозырку.

— А я, браток, в театре теперь только зритель. Жизнь идет вперед, и партия направила меня на другую деятельность. На этом самом заводе партийной организации секретарем я. Сам понимаешь, восстановительный период. Восстановили, а теперь двинем дальше. Таков боевой приказ.

И вдруг мне сделалось горько и грустно. Точнехонько так, как вот тогда на фронте, когда перед толпой опаленных дымом и окровавленных бойцов я должен был объявить начало сценки с изменой Пьеретты и любовью Пьеро. Вот передо мной снова стоял боец, который, получив боевой приказ, выполняет его немедленно и наилучшим образом. Боец, который по боевому приказу сумеет сделать все. Громить противника с оружием в руках, выявить и уничтожить затаившегося врага, отдать свою кровь и свою жизнь, создать из ничего театр, перевоспитать человека, воспитать самого себя, восстановить разрушенный завод, поставить новый. Ибо таков боевой приказ.

Мне сделалось грустно и горько. Не потому, что я чувствовал всю ничтожность моей актерской профессии перед жизненным величием этого человека. Нет! Наоборот, мне стало грустно и горько потому, что в эту минуту я снова особенно остро почувствовал все значение моей актерской профессии, все величие моего творческого труда. Князьковского-зрителя были достойны только Щепкин, Каратыгин, Элеонора Дузе — только колоссы театрального искусства.

И вот я стоял перед Князьковским — любитель, экспериментатор, «искатель», который еще ничего не нашел. И подобно тому как тогда меня непреодолимо влекло спрыгнуть с импровизированной сценической площадки, затереться в толпу бойцов, взять винтовку и идти в бой — в бой до тех пор, пока не дойдем до великого театра современности, на сцене которого будут стоять гении актерского мастерства, — так и теперь мне горячо хотелось попросить у Князьковского записку с приказом принять меня чернорабочим на строительство его завода. Но я тотчас же вспомнил Нюсю, которую остановила рука Князьковского, когда она схватила гранату убитого Довгорука, чтобы броситься в бой: «Тебе вечером играть в спектакле!..»

Запинаясь, я сообщил Князьковскому, что строю театр новый и категорически отрицаю и отбрасываю проклятое наследие старого, буржуазного мира.

Князьковский поднял левую бровь и пронизывающе взглянул на меня. Но в эту секунду зазвенел звонок, и он поспешно двинулся в зал, слегка поскрипывая своим протезом.

Второго действия я почти не смотрел: неожиданная встреча слишком взволновала меня. Кроме того, меня мучило и то, что в ответ на мои слова Князьковский поднял левую бровь. Это символизировало у него удивление и недоумение. Поэтому, как только закончилось второе действие, я схватил Князьковского за протез левой руки и быстро потащил снова в курилку. Торопясь и волнуясь, я стал выкладывать ему все мои тезисы об искусстве эпохи капитализма, об искусстве эпохи пролетарской революции и об искусстве времен коммунизма. Я дошел как раз до тезиса о вырождении буржуазного театрального искусства в капиталистической формации профессионального театра, никак не отвечающей духу эпохи пролетарской революции, а также антитезиса о самодеятельном театре как проявлении народного искусства и формации, сообразной эпохе пролетарской революции, — когда зазвенел неумолимый третий звонок и мы снова поспешили в зал.

Третьего действия для меня не было. На все мои тезисы и антитезисы Князьковский не ответил ни единым словом и только поднимал вверх то левую, то правую бровь. Очевидно, я выкладывал мои соображения не вполне вразумительно: ведь он все же не был специалистом в области философии искусства. И я готовился во время третьего антракта поведать ему обстоятельно о всех моих исканиях на пути создания театра для коммунистического общества.

Но как только мы снова очутились в курилке и я раскрыл было уже рот для длиннейшей тирады, Князьковский неожиданно перебил меня:

— А Сара Бернар, — сказал он, помрачнев лицом, — умерла-таки, знаешь…

— Сара Бернар? — удивился я, не поняв, при чем тут Сара Бернар.

— Да, — подтвердил Князьковский. — Сара Бернар, мировая актриса. Умерла только в июне прошлого года, а совсем не когда-то давно, как говорила тогда Нюся на фронте. — Князьковский еще больше помрачнел. — Э, знать бы тогда, что она еще жива!..

— Но, — удивился я, — Сара Бернар — французская актриса.

Князьковский сразу же рассердился:

— Ну что же из того, что французская? Она всюду бывала — и в Америке, и в Австралии, даже на Тихом океане на Сандвичевых островах. Ведь мировая актриса! Мировую актрису и без слов понять можно. Она и у нас в России до революции была.

— Ну, — возразил я, — когда она приезжала в Россию, то была уже не молодая…

Князьковского это разозлило вконец.

— Немолодая! — заволновался он. — Немолодая! Такие немолодыми не бывают! Ей вот ногу отрезали, так она и без ноги играла. Сидела в кресле и играла. А зритель плакал и руки ей целовал. А почему ей и не поцеловать руку, когда такая актриса? А ты говоришь!

Я, собственно говоря, уже ничего не говорил.

Зазвенел первый звонок, и я поспешил выложить заготовленную речь об исканиях. Но Князьковский не дослушал меня до конца.

— Искания, искания! — снова перебил он меня. — Вот скажем, Комиссаржевская, ты думаешь, она не искала? Пустое, что она путала, где театр, а где церковь, — тогда вообще эпоха такая была: цари интеллигенцию в мистику загоняли. Комиссаржевская, может, и сама хорошо не знала, что ей надобно, как вот, скажем, ты, а тоже искала. Только, искавши, она и играла чудесно. Ты разве сумеешь сыграть так, как она?

— Разве ты видел Комиссаржевскую? — спросил я, слегка обиженный.

— Не видел, так другие видали! — вызывающе откликнулся Князьковский и даже схватил меня за грудь. — Ты вот торочишь мне про Заньковецкую…

— Простите, я и словом про Заньковецкую не обмолвился!

— Тем хуже, если не обмолвился! Надо было бы сказать. Разве ж не она — самая первая среди всех актрис мира? И разве не она и есть народный театр? Ты знаешь, что она говорила про театр еще тогда, во время царского режима? Что театр должен быть народным и моральным. И разве она не положила на это все свои силы и весь свой талант? И разве, посмотрев, как она играет, не становились люди лучше — правдивее, честнее и моральнее? А ты говоришь!