Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

Мы выпили, и я тут же потянулся с ложкой к котелку, но Матвей Тимофеевич важно остановил меня:

— Не годится после первой закусывать.

Тогда другую ложку поднял Майборода.

— Выпьем за то, чтоб завод пустить в срок и дать Красной Армии такое ловкое оружие, чтоб дошла она до самого Берлина.

Мы выпили еще раз, и теперь уже я остановил старика и Майбороду, когда они потянулись с ложками к котелку.

— Выпьем за то, — сказал я, — чтоб добыть победу самой малой кровью.

— Выпьем, — согласился Матвей Тимофеевич, — но только я полагаю, что крови будет много. Что до фашистской, так мне не жалко, но только и нашей до Берлина придется пролить немало.

Он вздохнул и выпил. После этого мы усердно принялись за кашу. Эта была пречудесная каша — пшенная, присоленная и ничем не сдобренная. Такой каши я отроду не едал. Три ложки почти чистого спирта сделали свое дело, — и степь кругом не казалась уже такой пустынной: в степи нас было трое, за дюнами смолкал шум на строительной площадке, а даль за рекой вдруг стала выразительной, отчетливой и выпуклой, как горельеф. Месяц уже высоко поднялся в небе, закат побледнел, и над просторами дикой степи трепетал прозрачный, зеленоватый полог азиатской лунной ночи. За дюнами вдали звучала песня: девичьи голоса, высоко выводя припев, медленно тянули песню «Ой ты, Галя, Галя молодая». Стоило только закрыть глаза, и виделась широкая, душистая после сенокоса украинская степь. Это ощущение было настолько сильным, что, даже раскрыв глаза, я в первое мгновение все еще видел эту картину: пустыня была степью, дюны — цепью садов, серебряная на лунном свету река — широким степным шляхом. Но этот мираж быстро исчез, оставив в сердце боль и тоску: рядом тянулись одни дюны, за ними на сотни и тысячи мертвых километров простиралась пустыня, и далеко, за тысячи мертвых километров, кипела на Украине война — страшная, невиданная еще в мире война, в крови, в дыму, в огне взрывов и пожаров.

— По плану, — сказал Майборода, — наш завод должен быть построен за сто один день, одновременно надо возвести цеха и смонтировать оборудование. В тот день, когда стены будут подведены под крышу, должна сойти с конвейера и первая игрушка. Сегодня после работы был митинг, и начальник сказал, что наши сдали Харьков, и поэтому надо справиться не за сто один, а за сто дней. Выпьем за сто!

Мы выпили, и Майборода продолжал:

— Я думаю, что за сто мы построим. Вот только трудно будет сделать из кочевников индустриальных рабочих. По плану я должен подготовить двух слесарей. Выпьем за трех!

Мы выпили и закусили кашей.

— И еще, — сказал Майборода, — из девушек, из всего восьмого марта, я должен подготовить десять человек для сборки. Выпьем за столько, сколько будет!

Он хотел выпить, но Матвей Тимофеевич остановил его.

— Так не годится, — сурово сказал он, — ты ведь мастер точных наук, как же можно говорить «за столько, сколько будет»? Что это за арифметика? За душу тебя не тянут: десять так десять, кой черт! Что это такое: «сколько будет»?

— Ну, ладно, — согласился Майборода, — выпьем за пятнадцать: это ведь наши дивчата — харьковские, днепропетровские…

Он явно пьянел и склонен был побахвалиться.

Мы пили водку из ложек, как лекарство, и лекарство это действовало молниеносно. Во фляжке еще не показалось дно, а Майбороде уже захотелось петь. Он несколько раз пытался подтянуть девушкам за дюнами, но голос не слушался его.

Матвей Тимофеевич оставался совершенно трезвым. Только глаза у него сверкали из-под мохнатых бровей. Это были зоркие глаза степного чабана или бывалого охотника. Матвею Тимофеевичу было семьдесят лет, дед его служил лоцманом на днепровских порогах, отец рыбачил под Олешками, сам он отслужил в солдатах при царе Александре, потом работал корабельщиком на Николаевских верфях, но получил увечье и пошел бакенщиком на Днепр. Он бы не эвакуировался из родных плавней, да сын, Терентий Матвеевич, майор танковых войск, отступая за Днепр, насильно вывез старика на броне собственного танка.

— Так что я теперь вроде танковый десант в казахских степях, — иронически закончил свой рассказ Матвей Тимофеевич.

— А мой папаша, — печально вздохнул Майборода, — остался под немцами, в Харькове… Старый, почетный потомственный слесарь Майборода, Онуфрий Родионович. Он еще монтировал заводы Гельферих-Саде и ХПЗ. А с ним остался и мой малолетний сынок, будущий непревзойденный слесарь, Владимир Васильевич Майборода… Давайте же выпьем. — Он заплакал.

Мы выпили, и Майборода совсем опьянел. Он уныло тянул одно и то же:

— Не могу я здесь, в глубоком тылу… Я в первый день войны пошел в военкомат добровольцем, так они сказали — ступай, жди, покуда позовут… Двадцать лет расписывали нам про гражданскую войну да про то, какими героями были наши папаши — и Перекоп, и Касторная, и Царицын, — а как пришла пора нам на войну, так ты забронирован за танковой промышленностью! Упрятали сюда, тыловиком сделали!..

— В военном деле, как в хорошем хозяйстве, — назидательно заметил Матвей Тимофеевич, — мой Терешка воюет, а твой долг готовить ему оружие.

Мы оттащили Майбороду от огня, Матвей Тимофеевич подстелил одну полу кожуха, накатил на нее Майбороду, сверху прикрыл его другой полой и окружил «вервием».

Всхлипывая, как ребенок, и проклиная завод, который он пустит за сто дней, а тогда убежит на войну, Майборода быстро заснул. Ему было двадцать семь лет.

Мы с Матвеем Тимофеевичем свернули еще по цигарке из бланка Ольгиной телеграммы, и, покурив, я тоже попробовал улечься. Но руки и ноги плохо меня слушались, и Матвей Тимофеевич сам приготовил мне постель: он отгреб жар, расстелил мой плащ, а затем придвинул поближе Майбороду с кожухом и укрыл и меня одной с ним полой.

Я скоро заснул. У меня было легко на сердце. Я был пьян, но сердце мое переполняла трезвая радость: я не один на свете и завтра я увижу начальника строительства. Я преклонялся перед ним, как перед шестым чудом света, как перед волшебником, который за сто дней должен возвести в пустынной Голодной степи завод. Я любил моего обидчика и чувствовал, что встал бы грудью за него, если бы кто-нибудь осмелился на него напасть. Месяц стоял уже высоко, ночь была удивительно прозрачна, в пустыне было видно дальше, чем днем, и лунный свет был совсем холодный, и неизвестно было, что это серебрится на горизонте — лунное ли сияние, подернувшее пески, или предутренний иней?..

Это был иней. Страшный, пронизывающий ветер разбудил меня еще до рассвета. Он несся из пустыни с воем, стоном и визгом, он гнал по земле тучи песка, который резал лицо, целые гнезда перекати-поля, а вслед за ветром летела клубами белая пелена снега с градом. Из таинственной пустынной дали неслась на нас зима, страшная, неведомая, нежданная зима пустыни.