Василий Росляков - Витенька

Во дворе еще не успели тронуть ее, русскую зиму, не успели нарушить ее чистоту, и Борис Михайлович радовался из окна, из теплой и тихой квартиры. По радио говорили и пели что-то о гражданской войне. Голос звучал задушевно и трогательно, и песни звучали задушевно и трогательно. Борис Михайлович все больше и больше переключал внимание на эти песни, и в конце концов радио захватило его полностью, он присел в круглое креслице и стал слушать. Та война была уже далеко, была далеко за последней войной, Великой Отечественной, и, чем дальше уходила она, далекая гражданская, тем сильнее трогала душу современного человека России.

Нет, как ни говори, а все-таки там осталось что-то святое, навсегда потерянное, не потерянное, конечно, оно живет в памяти, будет жить вечно. Прошлая война, которую сам прошел Борис Михайлович, не так жила в памяти, как та, гражданская. Та похожа была на сказку, действительно как в сказке, от которой хочется зареветь порой, залиться слезами.

Все там… «И комиссары в пыльных шлемах…» Умница, молодец какой, Лелька принесла. «Мы красная кавалерия…», «И комиссары в пыльных шлемах…» Все там.

И вдруг высокий детский голос одиноко запел про Орленка. Орленок, Орленок… А когда дошел до этих слов —

затряслись жирные покатые плечи Бориса Михайловича, грудь затряслась, заплакал Борис Михайлович. И вошел Витенька.

— Рубль дай, пожалуйста, — сказал он с порога.

Отец кулаками размазал слезы и показал на свободное кресло.

Витек понял отца, присел и стал дослушивать Орленка. Когда мальчишеский голос допел до конца, Борис Михайлович попросил выключить радио.

— Тебе сколько, Витек?

— Чего сколько?

— Лет сколько?

— Ну, шестнадцать.

— Вот и ему было шестнадцать. Ты слышал? — Отец вздохнул глубоко, освобождаясь от стеснения и сумятицы в грудной клетке. — Стал плакать, вот.

Витек промолчал. Он чувствовал себя неловко рядом с раскисшим отцом, он собирался ехать по своим делам, хотел попросить рубль, и ему было неловко. Вообще эти рубли всегда тяжко и неловко просить, а в такую минуту тем более. Витек молчал.

— Ну что?

— Что?

— Какой-то ты, сыночек мой, какой-то, не пойму я… Тебя что же, не трогает это?

— Почему?

— Да вот сидишь…

— А что же я должен делать? Как ты, плакать?

— Хотя бы.

— Ты не поймешь меня.

— А ты попробуй, может, и пойму. Что-то мало мы разговариваем.

— О чем разговаривать?

— Вот об этом хотя бы, об Орленке.

Витек уже не вскидывал челку, полтора года подергал головой и перестал теперь, вырос уже, он сидел и смотрел на отца и думал, стоит ли разводить баланду, все равно ведь ни до чего не договоримся, только хуже будет.

— Ну вот об Орленке. Тебе ведь тоже шестнадцать, — снова повторил отец.

— Один человек взял другого, повел расстреливать, — спокойно сказал Витек. — Какое он имеет право? Это же скотство, это гнусно. А ты плачешь, умиляешься, мне это противно.

— Постой, постой. Чем я умиляюсь?

— А тем, что один человек убивает другого.

— Да ведь это белые расстреливают, беляки, сволочи, враги наши, расстреливают мальчика, героя, твоего ровесника.

— А кто им дал право убивать человека, мальчика? Это свинство.

— Правильно, сынок, верно, конечно, свинство.

— Но мальчик этот тоже убивал?

Борис Михайлович задержал дыхание, он ужаснулся, как глубоко зашли Витенькины заблуждения. Он не знал, что сказать, так много в этой голове путаницы, чужих мыслей. Сразу невозможно даже разобраться, с чего же начинать, как же он упустил Витька, ведь Катерина правильно говорила: надо общаться с сыном, надо быть ближе к нему, влиять на него, правильно говорила. Но как влиять, как разговаривать? Что же он говорит? Значит, и фашистов нельзя убивать? Так, что ли? Но спросить об этом боялся, потому что боялся услышать ответ. И тогда вспомнил и решил опереться на тот час.

— Ты помнишь, Витек, как у Вечного огня стояли?

— Помню. Ну и что?

— Как что?

— Тогда не спрашивай. Сам спрашивает…

Замолчали оба. Сидели и молчали. Витек думал, что рубля теперь не получит, а Борис Михайлович растерянно искал, когда же все это случилось? Когда и, главное, где набрался он этой гадости? Как они с Катериной не заметили, оба пропустили момент? Вот же сидели на диване, стишок читали, плакали, а потом перед Вечным огнем… ведь было все, было, за руку держался, клятву повторял, врет…

Борис Михайлович почувствовал полное бессилие. Что же делать? Куда он растет?..

— Ты просил рубль, в пальто возьми, в кармане.

Витек встал, раскладываясь по частям, выпрямился неловко и неловко вышел.

Катерина опять повторила то же самое: виноват, мол, сам, твой сын, ты и виноват. Он тебе еще не такого наговорит. Ты же не бываешь с ним, дрыхнешь возле телевизора, прошлись бы вместе вечером, поговорили, на завод бы сводил, а то как пришел, набил живот — и к телевизору или в постель.

— Ты тоже мать, тоже могла бы, он и твой сын, не сваливай на одного, ты даже постель не научила убирать за самим собой, неряхой растет, поэтому и в голове черт знает что.

Господи, знала сама все Катерина. Не любит она говорить об этом, но Витек у нее из головы ни на минуту не выходит, как зубная боль, болит днем и ночью. И не школа, не «сермяжные газеты» и не разговоры с отцом, другое болит, чужой стал Витек, вот что. Раньше только находило на него, накатывало, теперь всегда чужой, всегда молчит. Понимает, что чужой, вроде даже вину свою понимает, но к матери, к отцу не может по-прежнему, видно же — через силу разговаривает, видно, что неприятны ему отец с матерью, а переломить себя не может и старается откупиться послушанием, о чем хочешь попроси, все сделает, на край света, на край Москвы съездит, привези, мол, то-то или то-то, пустяк какой-нибудь, съездит, привезет, вроде даже с большой охотой, но молча, сделал, отвернулся, ушел. Ровный стал со всеми, с бабкой, с Лелькой, когда приезжает, с отцом, с матерью — со всеми ровный и чужой. Ни голоса не повысит, не обидится, не рассердится, научился управляться с собой, всегда ровный и замкнутый, чужой. Вместе находиться ему тяжко с домашними, старается без них быть, в деревню к деду перестал ездить, не помогают уговоры. «Витек, поедем, каникулы у тебя, давай вместе к деду». — «Нет». — «Почему?» — «Нечего там делать, если я нужен, помочь что, я поеду». Нужен, конечно, надо отвезти то-то или то-то, специально придумает что-нибудь Катерина. Хорошо. Приехали, помог от автобуса поднести что-то. Здравствуй, Витенька! Здравствуй, внучек, вырос какой и так далее. Стол накрывают, праздник у деда с бабкой. Витек вроде тоже собирается к столу, и родители радуются, вот приехал все-таки, с малых лет рос тут, все родное для него, может быть, отойдет тут, отмякнет. И вдруг: «Я поеду, мама». — «Куда, Витек?» — «Домой». — «Ты хоть за стол сядь, посиди с нами». Плечом поведет: «Нет, поеду». И ушел. Уехал. Бабка с дедом переглянутся и замолчат.