Василий Росляков - Витенька

Раньше плохие минуты накатывали, теперь редко-редко накатывают хорошие минуты. Тогда Катерина рассказывает Борису Михайловичу, до последнего слова расскажет все, что и как говорил Витек, как пришел, как ушел. «Я, говорит, пошел, мам, часа через два дома буду». — «Ну, иди, сынок, иди, управься с делами — и домой». Господи, плакать хочется, так хорошо на душе. Но как редко это бывает! Иной раз терпит, терпит Катерина и начнет приставать: «Ты что такой?» — «Какой?» — «Ну, такой, дуешься, не разговариваешь, как сыч смотришь». Молчит. Плечом еле заметно поведет, ответит: «Ну что? Что?» — «А то, на кого сердишься?» — «Ни на кого». — «Чего ж ты дуешься?» — «Я не дуюсь». — «Нет да! Говори, на кого? Что тебе мать сделала плохого? Говори!» И тут Витек ответит, не удержавшись в равновесии, что мать отстанет, засморкается, захлюпает носом, плакать начнет, а потом жалуется Борису Михайловичу и опять плачет.

— Забаловали негодяя, рубль берет каждый день, штаны новые мать давай, ботинки горят на нем, давай новые, давай мать с отцом, корми, пои, одевай, и за все это до слез доводит, паразит.

Хорошим Витек делался в двух случаях: при ком-нибудь из своих товарищей или если встретит отца, мать где-нибудь вне дома. Вдруг, на улице где-нибудь, в неожиданном месте, в чужом районе, в метро, а, например, отца может встретить и возле автомата «Пиво-воды», враз высветится из толпы, из потока прохожих, особое Витенькино лицо, глаза встретились и… улыбка во всю физиономию, навстречу потянется, папа, мама и так далее, встретились и разошлись, но в душе — как солнышко после долгих хмурых дней. Между прочим, когда был маленьким, очень не любил туч. «Помнишь, отец, как он не любил тучи?» Очень хорошо помнят они оба, Борис Михайлович и Катерина.

«Я не люблю их, они мешают солнцу освещать землю», — очень серьезно — сам додумался — говорил маленький Витек.

Как давно это было!

Катерине нравится теперь, когда приходят к Витеньке. И шутит он, и над матерью немножко вроде посмеивается, и спросить его можно о чем угодно, и он ответит охотно, словом, нормальным становится парнем, веселым, разговорчивым. Мать радуется, собирает на кухне, кормит товарищей, а Витек хохочет, смеется, давится от смеха. Очень нравится Катерине, как он смеется, вот так: ш-ш-ш-ш-шшш, почти без голоса шипит и складывается, прямо голову на стол кладет, так смешно ему бывает. Но стоит товарищу закрыть за собой дверь, снова Витек становится, как всегда, чужим, уходит в себя, как будто его подменяют.

После этого случая с «Сермяжной газетой» по обоюдному согласию Бориса Михайловича и директрисы перевели Витька в другую школу. Особенно довольной осталась Катерина. Школа была с уклоном, готовила операторов по счетным машинам, много было математики, а Катерина считала, что все неприятности у Витька получаются оттого, что школа не загружает его, в обычной школе он ничего не делает и тащится на тройках. Математика заставит его подтянуться. Витек также был доволен, с легкостью расстался со своей школой, где у него были и враги свои — учительница по литературе — и вообще все противно. А как с математикой? Отец переживал. Сколько математики, не справится — выгонят окончательно. Витек дал слово наверстать. Вскоре Борис Михайлович убедился в этом. Догнал Витек. Действительно нынешние дети совсем другие, все могут, сильно развиты, не то что мы были.

Там подружился с Феликсом. Редкой красоты мальчик, черноглазый, смуглый, выше Витька на голову, на год старше, в десятом классе уже. Сдружило их общее занятие, мастерили электрогитару. Феликс исполнял деревянную часть, собственно гитару, Витек собирал усилитель.

Катерина вернулась с работы и застала их в Витенькиной комнате за работой. К Витьку заходили друзья, приятели, и это особенно не бросалось в глаза, все было привычно. Феликс же не похож был ни на кого. Мимо него пройти было нельзя. Он выдавался и ростом, и пронзительной яркостью, чернотой своей, каким-то прямо ослепительным блеском. Катерина чуть-чуть даже растерялась от этого неожиданного блеска, от редких, огромных и черных глаз, которые смотрели на человека с недетской глубиной и серьезностью. И непростое, выточенное многими поколениями интеллигентов, тонкое лицо. Рядом с Витьком, милым и симпатичным, Феликс выглядел залетной, чужой птицей необычной породы.

Когда Катерина вошла к Витеньке, она сразу же почувствовала эту необычность, эту бьющую в глаза ослепительную недоступность, чужую породу. Смутившись в первую минуту и не найдя сразу нужных слов, она сказала что-то такое о беспорядке, о дыме в комнате, где Витек паял, а Феликс вытачивал пластинки для уже готового грифа гитары.

— Как у тебя надымлено, Витек, открыли бы форточку, — сказала она немного растерянно. И, уж освоившись, посмелей приказала: — Уберите тут, скоро обедать позову.

— Ладно, мама, ты не мешай нам, вот с Феликсом познакомься и уходи, — сказал очень живо и по-хорошему, по-домашнему Витек.

И знал, негодяй, что у матери от этих слов, от этого тона душа расцветет. Конечно же все пело в ней, руки сами делали что надо, ноги сами ходили, носили по квартире уже больную сердцем, отяжелевшую Катерину. Она поставила ребятам все лучшее, что было в холодильнике, накрыла стол на кухне, приготовила коктейли из черной смородины, соломинки опустила в фужеры, чтобы после еды побаловались ребята, поцедили через цветные соломинки ароматный сок из тертой смородины.

— Ну-ка, быстро мыть руки, за стол, Витек, Феликс.

Ей было просто сейчас все и легко. И за столом, когда ребята сидели перед ней, увлеченные едой, она смотрела на них с улыбкой, которую сама не замечала, потому что душа ее радовалась и улыбалась, а душа-то была внутри, недоступная глазу.

— О! — сказал Феликс. — И тут икорка?!

Витек всхлипнул в коротком смехе. Ему было весело, потому, наверное, что никогда дома, при одних родителях, не смеялся.

Катерина смотрела, как Феликс работает ножом и вилкой, как поискал и нашел бумажную салфетку и ловко ею управился, и ей приоткрылась другая жизнь, другой обиход, знакомый ей только по телевизионным представлениям.

— Феликс, — спросила она, — у тебя мама, конечно, и папа есть?

— Да, Катерина Максимовна.

Не Екатерина, а Катерина Максимовна, заметила Катерина, и в этом показалось ей что-то, и в том, что узнать успел имя-отчество, что-то показалось ей необыденное, непривычное, из незнакомой, может быть телевизионной, жизни.

— Небось мама души не чает, до смерти любит тебя, красивый ты, аж глядеть страшно.

— Возможно, вы и правы, Катерина Максимовна.

— У тебя мать-то кто, Феликс?

— Никто, Катерина Максимовна.

— Как?

— Домохозяйка, но хозяйством занимается домработница.

— А папа?