Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

— Я за это, но и за календарь, за дисциплину. Вторник — наш партийный день. Я настаиваю, если вы избрали меня секретарем.

С женщиной спорить трудно, тем более с этой Антонидой — худенькой, голосистой и к тому же, что там ни говори, женщиной юной еще и обаятельной.

Были, конечно, сторонники и у Лобачева, но верх все же взяла Антонина Викторовна.

Первые три вторника ушли на возню с комсомолом, вернее с Вилем Гвоздевым и его друзьями. Сначала разговор вели общий, как жить, что делать, с чего начать и так далее. На втором вторнике предполагалось обсудить план работы комсомольского бюро. Но комсомольцы пришли без плана. Они восстали против плана, против бумажных дел и заседательской суеты. Восставшие получили дружную отповедь со стороны старших товарищей и к следующему, третьему вторнику обещали план представить. Однако и в следующий раз план не был представлен. Вместо него Гвоздев познакомил членов партийного бюро с идеей создания клуба полемистов. «Спорклуб» — назвал его Виль Гвоздев. У каждого молодого человека накопилась за последнее время уйма вопросов, сомнений и недоумений. Исходя из этого, Гвоздев и его друзья поставили в качестве главной своей задачи работу по наведению порядка в мозгах и в душах своих сверстников и товарищей.

— О чем же вы собираетесь спорить? — спросила Антонина Викторовна.

— Обо всем, — ответил Виль.

— Точнее сказать трудно, — сказала Антонина Викторовна. — Это похвально.

Когда отпустили комсомольцев, бюро приняло решение: клуб так клуб. Поглядим — увидим… Лобачеву и Грек-Яксаеву было поручено не сводить глаз с этого «Спорклуба», быть на всех его заседаниях.

Четвертый вторник ушел на создание комиссий. Каждой проблеме — одну комиссию. Проблеме преподавания и проблеме кадров. И наконец, пятый вторник целиком был посвящен декану Федору Ивановичу Пирогову. Федор Иванович не был избран в новый состав партийного бюро. Он был забаллотирован. Сначала это показалось непривычным для всех, как бы даже нарушением чего-то заветного и обязательного. Потом с этим свыклись, но сам собой образовался некий разрыв между партийным бюро и административной властью, деканом. Может быть, отчасти это обстоятельство и позволило членам бюро во главе с Антониной Викторовной так единодушно посвятить пятый свой вторник целиком Федору Ивановичу Пирогову.

Когда ему сказали об этом, он подумал: «Ямщиков». «Нет, этого жалеть нельзя», — подумал Федор Иванович. Потом в упор посмотрел на Антонину Викторовну, надеясь прочитать в ее глазах что-то нужное для себя, посмотрел и не прочитал, однако согласился.

— Ну что ж, — сказал он, — я не возражаю.

Пришел он с небольшим опозданием, когда все уже были в сборе и ждали его.

— Прошу извинить меня, — сказал Федор Иванович деловым голосом бесконечно занятого человека, насилу вырвавшегося из плена своих бесчисленных служебных забот. За длинным столом, составленным из двух аудиторных столиков, загремели стульями, высвобождалось место для декана. Определившись за этим столом, Федор Иванович не сразу снял с себя озабоченность и некоторое время еще находился как бы не здесь, а там, среди своих безотлагательных дел, которые пришлось отложить в силу крайней необходимости. Он снял между тем очки и стал заниматься очками, протирать стекла, дышать на них и протирать.

Хотя Антонина Викторовна до сих пор еще не могла сладить со своей диссертацией, это еще ничего не говорило об ее уме и проницательности. Пирогова она видела сейчас насквозь. И поэтому перед тем, как открыть заседание, взглянула на занятого очками Федора Ивановича и тоненько улыбнулась.

— Федор Иванович, — сказала она, погасив улыбку. — Мы решили сегодня поговорить без протокола. О нас, о наших делах и… — Антонина Викторовна опять улыбнулась, — о вас. Мы решили, что протокол будет стеснять и вас и нас, а поговорить хотелось бы душевно, со всей искренностью и свободой. Вы понимаете, наверно, что после Двадцатого съезда жить и работать по-старому стало трудно и невозможно и людям оставаться в точности такими, какими они были раньше, нельзя. Что-то надо у себя пересматривать. Мы и просим вас поделиться своими мыслями, связанными со всем этим делом, своими планами, намерениями. Что вы думаете о себе как о человеке и руководителе, как относитесь к тому, что коммунисты впервые не избрали вас в бюро? Словом, темой не ограничиваем, регламентом — тоже. Пожалуйста.

В тесной комнатенке сидели свои люди — Олег Валерьянович Грек-Яксаев, Лобачев. Ямщикова не было, и это несколько озадачило Федора Ивановича. Зато в качестве приглашенного был парторг кафедры Иннокентий Семенович Кологрив — тоже свой человек. Немного смущали двое студентов, вошедшие в состав бюро.

— Поймите меня правильно, — начал Федор Иванович со своей коронной фразы, усвоенной им где-то там, в высших сферах. — Я прошу вас понять меня правильно.

— Поймем, Федор Иванович, поймем, — весело перебил его Олег Валерьянович, чтобы поломать некоторую неловкость первых минут и помочь Пирогову скорее почувствовать себя свободно и непринужденно.

— Я надеюсь на это, Олег Валерьянович, — продолжал Пирогов. — Конечно, я мог бы отказаться от участия в заседании, где нет определенных вопросов, поставленных на обсуждение, а вместо них разговор вообще, разговор, так сказать, по душам. Ну что ж, я готов пойти и на такой разговор, хотя начинать его, поймите меня правильно, мне начинать его первым — трудно.

Старое вышколенное сердце Федора Ивановича с тех пор, как он был предупрежден о бюро, и в первые минуты, когда он пришел сюда, в эту тесную комнату, не раз давало перебои, как бы заходилось на мгновение, сбивалось с ритма. Со старым вышколенным сердцем и раньше случалось такое, когда Федор Иванович ждал неприятностей для себя откуда-нибудь сверху. На этот раз оно вело себя точно так же, а может, и хуже, впервые предчувствуя неприятности снизу. Кто они такие, эти члены бюро? Не говоря уже о двух студентах, все они были его подчиненными. Однако переживал он сейчас то же самое, что раньше переживал перед лицами вышестоящими. Это было ново, непривычно и тем более неприятно.

Федор Иванович говорил долго, поначалу трудно, потому что ему все время мешало это новое, непривычное чувство. Потом он разговорился все же, стал на твердую почву. Твердой почвой были общие предметы, не задевавшие его лично, а если и задевавшие, то не его одного, а всех присутствовавших и не присутствовавших здесь. Он легко перешел на «мы» и в дальнейшем уже говорил только от имени всех.

— Я понимаю, — говорил он, — что мы должны сделать выводы не только из решений съезда, но также и из тех событий, которые развернулись у нас весной и осенью этого года. Разумеется, мы не должны шарахаться из одной стороны в другую, но выводы сделать обязаны. Вы, наверное, уже знакомы с новым вариантом диссертации Такового. Во всех местах, где говорилось о Сталине со знаком плюс, теперь, в новом варианте, говорится со знаком минус. Цитаты одни и те же. Но если раньше цитаты подавались как великие откровения — «гениальный вождь указывает» или «великий Сталин учит нас», теперь эти цитаты подаются так: «горе-теоретик Сталин утверждает» или «уверенный в своей непогрешимости» и так далее.