Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

И если Алексей Петрович старается сейчас держать лодку комлем к сети и вообще занимается этим браконьерством, то исключительно из чувства товарищества. Но даже и тогда, когда он гребет, помогая Небыкову сбрасывать или выбирать сетку, и в эти минуты каждое приглянувшееся место он мысленно примеривает к поплавку примеривает так, что порой хоть плачь — так ноет душа, так хочется бросить все к чертовой бабушке и затаиться с тонкой и гибкой удочкой хотя бы вот за этой осочкой.

Пока ставили на глубине «царицу» — сетку с крупной ячеей, — в «малютку» уже набралось с полведра рыбы. Ведро уже висит на перекладине, под ведром горит костер, и Дмитрий Еремеевич открывает бутылку «московской».

— Я пить не буду, — неуверенно говорит Лобачев.

— Так, — мрачно отзывается Дмитрий Еремеевич, — значит, не уважаешь общество? Не уважай. Я ее сейчас выброшу к едреной матери. — И норовит уже выбросить распечатанную бутылку. Лобачев, зная, что Дмитрию Еремеевичу ничего не стоит выбросить и он действительно выбросит, обреченно соглашается.

— Ладно, наливай, — соглашается Алексей Петрович. — Наливай.

Горит костер, к черному небу с треском летят искры, над заречным курганом встает красная татарская луна, внизу чуть слышно хлюпает в берег речка Осетр. Доцент Небыков и старший преподаватель Лобачев пьют водку. Они сидят друг против друга с красными от костра лицами — смахивающий на азиата Алексей Петрович и седоволосый, с твердым подбородком Небыков.

— Ты мне аргументы давай, — говорит Дмитрий Еремеевич. — Я могу разбить любые аргументы.

— Ты, Дима, не прав, — возражает Лобачев.

— Это не аргумент, — отмахивается Небыков. — Нет аргументов, — значит, нет спора.

— Хорошо, — говорит Алексей Петрович, — крестьяне вымирают, верней, становятся другим сословием. Сотрутся последние грани, и не будет ни рабочих, ни крестьян, ни интеллигентов — будут люди, во всем равные друг перед другом.

— Сотрутся, — повторяет Небыков. — А деревня уйдет навсегда… Понимаешь? Навсегда… Ну ладно, Леш, давай… поехали.

Алексей Петрович стукнул стаканом о стакан Небыкова и ответил:

— Поехали.

— Дима, — говорит Лобачев, — ты помнишь эту девчонку, которая тебя на собрании?

— Помню. К отчислению ее представлял…

— Все же молодцы они, — говорит Алексей Петрович.

— Работать не хотят. Я бы их заставил работать.

— Дима, а если бы эту девчонку посадить вот сюда, рядом с тобой, и водки дать?

Дмитрий Еремеевич улыбнулся открытым ртом.

— Ты прав, Леш, контакта у нас нет с ними. — И еще раз улыбнулся. — А что, — Дмитрий Еремеевич хлопнул по комлю бревна, на котором сидел. Ему очень понравилась эта мысль. — Ге-ге… А что! Посадить ее сюда и водки дать… А Виля Гвоздева я разбил в пух и прах. Родители у него порядочные, и сам парень неплохой, но путаник. Мозги надо чистить…

Сняли уху и поставили чайник. Татарская луна незаметно поднялась и выстелила через Осетр чешуйчатую дорогу. Дмитрий Еремеевич хлебнул немного ухи, ковырнул разваренную рыбу и как-то вмиг обмяк, уронил голову на грудь. Не поднимая головы, он с трудом выговорил:

— Ты, Леш, можешь спать. Я спать не буду. — И тут же захрапел.

А ночь уже начала размываться, зеленеть. Забрезжили горбатые поля, зарозовело за темной дубравой. Щелкнула в прибрежных кустах невидимая пичуга.

— Ты мне друг? — неожиданно спросил сонный Небыков. — Тогда выпьем.

Лобачев налил в стаканы, протянул Дмитрию Еремеевичу. А тот поднял тяжелые веки и замер. И плохо повинующимися губами выговорил:

— Помолчи! — Небыков отстранил Лобачева, встал и обнял его свободной рукой. — Вот… за это… — Из-под тяжелых век посмотрел он отрезвевшими глазами на занимающуюся зарю, на дубраву, на заречный курган, на русскую предрассветную землю. — Вот за это… выпьем…

— Ах ты сволочь, — тихо проговорил Лобачев. — Ах ты сволочь, — и приник щекой к небритой колючей щеке Дмитрия Еремеевича.

— Небыков — сволочь, — сказал Игорь Менакян.

— Нет, ребята, — возразила Тамара Голубкова, — он хам.

— Когда я разговаривал с ним, — сказал Виль Гвоздев, — мне казалось: если встать и рявкнуть на него, ударить кулаком по столу, он растеряется и струсит.

— А ты бы встал и рявкнул, — посоветовал Менакян.

— Что вы, ребята, — застенчиво улыбнулся Виль.

Ребята сидели на крыше гостиницы «Москва» за большим ресторанным столом. Перед выездом на практику они устроили небольшой праздник.

— Ну, хватит! — Володя Саватеев поднял рюмку. — Обсудили Пирогова, Шулецкого, Небыкова и кого еще? И Иннокентия Семеновича, и Ивана Ивановича, и Нашева, и — хватит. — Он посмотрел на Тамару и еще выше поднял рюмку. — Хватит.

— Ребята, — сказала маленькая Таня Чулкова, — закажите коньяку. От вина я пьянею.

— Танька, ты накладываешь пятно на советскую молодежь.

— Ну правда же, ребята, — взмолилась Таня.

Чулковой налили коньяку, и все выпили. Девочки пили вино, ребята — водку. Ребята пили с отвращением, скрывая это отвращение друг от друга. Им очень хотелось быть мужчинами, а мужчиной был один только Игорь. В университет он пришел не из школы, а со стройки. Один только Игорь морщился от водки и нюхал хлебную корочку, остальные выпивали свои рюмки лихо и бесстрашно.

Было еще не так поздно, но ресторанный оркестр уже играл. И когда он играл, почти все столики пустели, а пятачок возле оркестра кишел танцующими парами.

Внизу роилась огнями и гудела телеграфным гудом вечерняя Москва.

Володя Саватеев выключился из разговора, слушал ресторанный гомон и сквозь этот гомон — приглушенный гул вечерней Москвы. Слушал и думал о Тамаре. Он думал о ней всегда — дома, на лекциях, на улице, когда она была рядом и когда ее не было рядом с ним. Сейчас Тамара сидела наискосок от Володи, следила за каждым, кто говорил, отвечала каждому, кто обращался к ней, и губы ее чуть-чуть улыбались, и мягкие ресницы бросали легкую тень на веселые глаза ее, которые все время ждали чего-то, ждали какого-то чуда. Но чуда не происходило, а глаза все равно ждали, и Тамаре все равно было весело, было очень хорошо. Ей было весело и хорошо, и глаза ее ждали чуда, потому что где-то слева от нее, самым крайним, сидел Виль, Вилька Гвоздев. Она не смотрела на него, но все время слышала и видела его. И Виль не смотрел на Тамару, но так же, как она, видел и слышал ее. И Вилю так же, как и Тамаре, было хорошо. Плохо было только Володе. Перед ним, чуть наискосок, все время светились ждущие чего-то глаза и почти незаметно улыбающиеся губы. И эти глаза и губы, как никакие другие на свете, поднимали шум в висках, мучили и казнили Володю, преследовали его каждую минуту, хотя он сидел и как бы слушал ресторанный гомон и приглушенный гул вечерней Москвы. Чистое, порозовевшее лицо его, чуть расширенные глаза за стеклами очков, его светлая челочка над славным и умным лбом были так неизменчивы и привычны, что никто, кроме Тамары — а она, жестокая женщина, знала, — никто, кроме нее, не подозревал, что творится с их товарищем Володей Саватеевым. Володя думал о том, когда наконец все это кончится, когда они встанут и уйдут с этой крыши и там, в вечерней толпе, он останется вдвоем с Тамарой.