Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

Со знанием дела Сережа опрокинул рюмку водки и с ходу приступил к изложению новых своих откровений.

— Вы обратили внимание, — спросил Сережа, — что я приветствовал вас как брюзжащих? Так вот, — он отщипнул от ломтика хлеба крошку и как бы склевал ее с руки. — Так вот, исследуя общественную жизнь нашей страны… Простите, может быть, я преувеличиваю? Во всяком случае — жизнь нашего факультета, я обнаружил, что после известных событий, потрясших мировое сознание, в нашей общественной жизни четко определились три отряда.

— Во дает! — усмехнулся Виль.

— Что? — недослышал Сережа. — Так вот. Три отряда. Отряд брюзжащих, возглавляемый на факультете Вилем Гвоздевым…

Ребята заржали.

Сережа выждал, пока все отсмеялись.

— Отряд, — продолжал он, — веселящихся. Ну, этим отрядом руководит подонок, вы его не знаете. И во главе третьего отряда, отряда острящих, стою я, ваш покорный слуга. — Сережа очень мило улыбнулся и спросил позволения выпить еще рюмку. После этого опять стал говорить: — Совсем не потому, что я угощаюсь сегодня за счет этого отряда, а справедливости ради должен сказать: за брюзжащими идет большинство, они имеют колоссальное влияние на массы. Я имею в виду студенческие массы.

Виль и его товарищи были серьезными людьми, они не вступали в спор с Чумаковым, а только слушали его, поощряя Сережу своим вниманием.

А Сережа отщипывал и склевывал с руки хлебные крошки и говорил.

— Веселящиеся, — говорил Сережа, — это наша так называемая плесень, ни к чему не пригодные красавицы и пригодные для этих красавиц уроды — уроды духовные, но часто и физические. Они развлекаются в пустых дачах состоятельных пап и мам, плохо учатся и тщательно следят за своими костюмами. В целом же — люди скучные и неинтересные. — Сережа сделал паузу, опять очень мило улыбнулся и сказал: — Ну, теперь острящие. Ребята в высшей степени замечательные, правда — циники. — Сережа снова улыбнулся и склонил голову: — Можете, так сказать, судить по мне.

— Сережа, — спросил кто-то, — а почему ты один сегодня, без отряда?

— Дело в том, товарищи, — ответил Сережа, — что, как я уже сказал, мальчики мои — циники. Правда, каждый из них, в том числе и я, нежно, так сказать, и преданно так сказать, в кого-нибудь влюблен. Гм, гм… Но, как циники, все острящие имеют девочек — из молоденьких продавщиц, подавальщиц, библиотекарш, воспитательниц детских яслей и учительниц начальных классов, из этих, так сказать, слоев общества. Сегодня мальчики находятся у девочек.

— Ребята, — сказал Виль, — если бы Чумаков не был циником, он был бы… подонком. Конечно, если это не одно и то же.

— Вполне возможно, — согласился Сережа.

— А мне нравится, — перебила Танечка Чулкова.

— Между прочим, Виль, — сказал Сережа, — почти то же самое, что и ты, сказал мне Дмитрий Еремеевич, когда я просил его восстановить мне стипендию.

— И что же? — спросил Гвоздев.

— Разумеется, восстановил, — ответил Сережа, как будто другого исхода и быть не могло. — Дмитрий Еремеевич вполне деловой мужик. В самом деле, я представил ему расчеты: в неделю у нас двенадцать лекционных часов, в месяц — сорок восемь. Я поделил стипендию на сорок восемь часов, приходится около шести целковых за час. «Где, — сказал я Дмитрию Еремеевичу, — можно заработать молодому человеку шесть целковых за один час? Я, — сказал я, — не знаю. Поэтому отныне, — сказал я Дмитрию Еремеевичу, — все лекции буду посещать свято. Верните стипендию». — «Подход, — сказал Дмитрий Еремеевич, — деловой, это меня устраивает. Хотя ты и нахал, Сережа, — сказал Дмитрий Еремеевич, — но человек еще не потерянный, мы тебя еще воспитаем, а стипендию восстановим». — «Люблю, — сказал я Дмитрию Еремеевичу на прощанье, — люблю деловых мужиков». — «Ладно, — сказал Дмитрий Еремеевич, — иди». И я ушел. Пью за брюзжащих! — Он склевал хлебную крошку и от души прибавил: — Ей-богу, вы мне симпатичны. Общий привет! Благодарю за внимание. — И Сережа удалился. Проходя мимо столика, где молчали пижоны со своими чувихами, Сережка в знак приветствия пошевелил пальцами над ухом. Не меняя поз, пижоны ответили ему ленивыми полужестами.

Вскоре ушли и ребята.

Притихла полуночная Москва, пригасил огни свои огромный город.

Вот, взявшись за руки, Тамара и Виль перебежали полубезлюдную улицу. Потом остановились. Тамара взяла Виля за плечи, повернула к себе и сказала:

— Вилька, дай я посмотрю на тебя. Первый раз посмотрю.

Вилька, освещенный сверху, стоял перед Тамарой счастливый, с лобастым и прекрасным лицом. Тамара положила золотую голову свою на Вилькино плечо и тихонечко позвала его:

— Вилька!..

Вот Игорь Менакян крупно шагает вверх по Неглинной. Рядом, почти повисая на его руке, прижимаясь к ней маленькой грудью, едва поспевает за ним Таня Чулкова.

— Менакян, — говорит Танечка, — ты можешь потише?

— Могу, — отвечает Игорь и сбавляет шаг.

— Менакян, — говорит Танечка, — я хочу отдаться тебе.

— Где же ты хочешь отдаться мне, дурочка?

— Где хочешь…

— Налакалась, — говорит Игорь и снова прибавляет шаг…

А вот Сережа Чумаков. Он идет притомленной походкой по глухому Колодезному переулку и в который раз думает про себя: «А ты неплохо, старик, провел сегодня вечерок. Бывало, старик, и хуже». Сережа не торопится домой, ему не хочется забираться в крохотную комнатенку с обшарпанными обоями и урчащими по ночам канализационными трубами. Сережка живет один. Отца его арестовали за три года до смерти Сталина. Сережкина мать, вернувшись с юга и узнав об аресте отца, помешалась умом. Она жива и находится сейчас поблизости от Колодезного переулка, в больнице имени Ганнушкина, — худущая, остриженная, безумная. Когда Сережка приходит к ней, она не узнает его, единственного сына.

Не хочется Сережке домой, но он медленной притомленной походкой все же идет домой по вымершему ночному переулку. «Нет, старик, вечерок ты провел неплохо…»

А Володя Саватеев мотается по ночной Москве в пустом грохочущем трамвае.

Бывший батальонный комиссар и начальник отдела печати Балтфлота Иннокентий Семенович Кологрив проснулся в середине ночи, полежал немного с открытыми глазами, потом, стараясь не скрипеть половицами, стал пробираться на веранду. Там он открыл кухонный стол, нашарил в хлорвиниловом мешочке колбасу, хлеб и стал жадно есть. Он хотел нашарить еще что-то и опрокинул чашку. От стука проснулась Елена Борисовна.

— Аня, что там на веранде?

— Папка ест, — ответила Аня.

— Ох ты господи, — вздохнула Елена Борисовна, перевернулась на другой бок и тотчас же уснула.

Иннокентий Семенович, переживший ленинградскую блокаду, чуть было не погибший от дистрофии, до сих пор еще просыпается посреди ночи и начинает есть. До сих пор не может утолить голод. Приступы этого бедствия настигают его не только ночью, но и среди дня, после завтрака и обеда, в дороге и на службе и даже в разгар какого-нибудь заседания или собрания. Поэтому в карманах пальто, морского кителя, гражданского пиджака, в карманах брюк и в портфеле среди деловых бумаг у него всегда можно найти хлебную корку, огрызок копченой колбасы, завернутый в бумагу, сухарь, или печенье, или коробку с леденцами. Домашние Кологрива свыклись с этим наследием войны, а точнее — ленинградской блокады. Ведь в человеке все — и хорошее и дурное — появляется как наследие пережитого. Хотя домашние и свыклись и хотя недостатки Иннокентия Семеновича имеют свои причины, Елена Борисовна все же не оставляет их без внимания и как может борется с ними.