Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

— Там ночь, — не задумываясь ответил бухгалтер.

Десятый раз начинал петь все тот же голос, не хотевший знать ничего другого, кроме этой нелепой истории с Мишкой. Да временами еще прорывался сквозь эту историю пронзительный фальцет капитана, молодого татарина.

— Лево руля! Так держать!

— У-у-у! У-у! — зверовато взревел «Карл Маркс», приближаясь к какой-то пристани.

Лобачев поднял воротник «дружбы» — зеленого своего плащика — и отвернулся от пронизывающего ветра. Мерцали под звездами хребтины сопок, под скалами левого берега густела чернота, а за бортом хлюпала, и гнулась в дугу, и лоснилась черная вода. Выключили наконец Мишку, утихомирился молодой капитан, ночь подавила все. На ходу спал «Карл Маркс» Спала Сибирь. Лобачев впервые увидел, какой огромной может быть ночь.

Дальше Сибири Алексей Петрович не бывал никогда. А страна эта лежала далеко.

Впервые за их совместную жизнь Таня поехала провожать Лобачева. И не одна, а вместе с Сашком. До этой Сибири они никогда еще не провожали и не встречали друг друга на вокзалах. Прощались и встречались дома.

Со студенческих лет в свободные летние месяцы он каждый раз уезжал куда-нибудь от газеты. Ездил в Каховку, на Волго-Дон, на Орловщину и в Тамбовскую степь, однажды добрался даже до Урала, в молодой город Еманжелинск. И ни в одну из этих поездок она не провожала его. И было непривычным сейчас и немного странным, оглянувшись, увидеть за железной оградкой Таню и Сашеньку. Сашок больше смотрел на серебристых чудовищ — он первый раз видел так близко и так много настоящих самолетов. А Таня смотрела на удалявшуюся толпу пассажиров, на уменьшавшуюся бесконечно знакомую фигуру своего Алеши, Алексея Петровича.

Он последним поднялся по трапу, чтобы оттуда, сверху, еще раз оглянуться. Опять он увидел взъерошенные ветром и выгоревшие за лето волосы, ему показалось, что он слышит, как пахнут они знакомым летом, нагретой травой. Он увидел эти волосы, и родной овал русского Таниного лица, и мягкие, немного удивленные глаза. И уже не так бодро, а как бы подневольно вошел в черную пасть серебристого лайнера.

Когда откатили от самолета трап, там, за железной оградой, захлюпал Сашенька, которого Таня подняла на руки. «Ты чего?» — спросила Таня и заплакала сама. Сашок плакал оттого, что ему стало страшно, когда черная пасть самолета проглотила папу А Таня плакала совсем по другой причине. Она была моложе Лобачева на двенадцать лет. И хотя она была уже матерью, она все еще чувствовала себя девочкой. Женщина уже научилась сдерживать себя, а девочка не умела и не хотела делать этого. Она стояла сейчас с Сашком на руках и плакала молча и беспомощно, как ребенок.

Алексей Петрович как бы видел сейчас все, что происходило там, за железной оградой посадочной площадки, и ему было нестерпимо больно от нежности к сыну, как две капли воды похожему на Таню, от нежности к своей Тане. Когда он занял кресло, сразу же стал искать через иллюминатор железную оградку, но лайнер стоял так, что нельзя было увидеть эту оградку, за которой все еще всхлипывала Таня с Сашком на руках.

Чтобы отвлечься от ноющей боли, он заставил себя думать о Сибири, в которой никогда не был, и даже оглядел с ног до головы своего соседа — корявенького, но разбитного мужичка.

Мужичок быстро освоил место, ощупал ремни, спинку и подлокотники кресла, кнопку принудительной вентиляции, открыл и закрыл выдвижной столик и, не отрываясь от этой работы, успел досконально и по-своему оценить Лобачева.

— Первый раз? — спросил он, доверчиво глядя на Алексея Петровича.

— А вы? — спросил Лобачев.

— Хм, — сказал мужичок и улыбнулся и прибавил. — Сейчас тронемся.

В самом деле, густо гудевшие моторы взяли октавой выше, и лайнер, качнувшись, тронулся. Мужичок поднял маленькую руку, как бы приглашая Лобачева следить за этой рукой. Когда самолет вышел на взлетную дорожку, набрал скорость, мужичок взмахнул рукой и с довольной улыбкой подал команду. «Пошел!» Именно в эту секунду Лобачев почувствовал, что машина отделилась от земли. Мужичок был очень доволен, что точно уловил этот момент. Он был доволен и горд настолько, что подмигнул Лобачеву. Да, этот знает все. И не только знает, но и готов все, что знает, объяснить любому случайному попутчику. До самого Омска, где ему надо было сходить, он все объяснял Алексею Петровичу.

— Облака, — говорил он, показывая в иллюминатор. — А счас над ими будем. — И все улыбался.

В небе он был как у себя дома. Когда поднялись над облаками, Лобачев спросил:

— Сибиряк?

— А как же, — ответил мужичок. — В совхозе работаю.

— Кем?

— Работал в магазине.

— Выгнали? — спросил Лобачев. Но его спутник не смутился, даже не перестал улыбаться.

— Как сказать, — ответил он загадочно и плутовато. Потом долго молчал, как бы не решаясь — выдавать тайну или погодить, не выдавать пока. Но не стерпел! Подтянулся к самому уху Алексея Петровича и радостно выдохнул: — На склад ставють…

Бухгалтер уже сердито похрапывал. Лобачев вскарабкался на свою вторую полку и лег, накрывшись «дружбой». Ему все еще не верилось, что он в Сибири, в этой далекой и огромной стране. Только с самолета по-настоящему увидел он, как огромна и как далека от Москвы эта Сибирь. А не верилось, что он находится именно в ней, что лежит на полке поперек ночной Ангары, которая утробно ворочается под днищем «Карла Маркса», не верилось потому, что кончился всего лишь третий день, а он вот уже где. И Москва, и Казань, и Свердловск, и Омск, и Новосибирск, и Красноярск, и даже Иркутск уже далеко позади, и к концу третьего дня к этому нельзя еще привыкнуть. В расслабленном сознании одно наплывало на другое — то солнечное утро в аэропорту Красноярска, Саяны в легком тумане, желтая бабочка на бетоне, клумбы в цветах; то влажная теплынь — этого уж никак не ожидал Алексей Петрович — в Новосибирском порту, то мягкий овал Таниного лица, то вся она с выгоревшими волосами, легкая и родная до последней крапинки на лице, а рядом Сашок — глазастый и как две капли похожий на маму. То этот инженер, низвергатель литературы, то, наконец, бухгалтер с потной лысиной, который храпел сейчас под полкой Лобачева, а то еще мужичок, которого «на склад ставють» и который всем был доволен — и собой, и облаками, и совхозом своим, и вообще всем на свете, не говоря уже о своем положении пассажира в божественном салоне лайнера «ИЛ-18».

Утром, когда Алексей Петрович открыл глаза, он понял, отчего проснулся, что разбудило его.

Как припадочный — трогательно и задушевно, будто ничего в мире не произошло за это время, будто не дрыхнул он всю ночь на столике радиста, — пел этот голос.