Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

Сволочь такая. А деться действительно некуда. Надо было вставать.

Над сопками, над их медвежьими спинами, поднималось солнце — чистое, но по сравнению с московским чуть-чуть приглушенное. «Карл Маркс» шел к причалу, к полудикой пристани Усть-Уда. С крыши побуревшего пакгауза метровыми буквами эта Усть-Уда взывала ко всему человечеству. «МИРУ — МИР».

Одни люди, большей частью женщины с мешками и корзинами, сходили на пристань, другие — наоборот — грузились на борт «Карла Маркса». Они делали это озабоченно, полностью сосредоточив все живое, что в них было, на этом вылезании на пристань и влезании на борт «Карла Маркса». А вокруг стояла красота, будто не тронутая еще с сотворения мира.

Бухгалтер сошел на берег, с неожиданной веселостью попрощавшись с Алексеем Петровичем. Когда теплоход отчалил, Лобачев пробрался в маленький, с чистыми столиками ресторанчик. На средней палубе, перед окошком буфета, было натоптано, намусорено. А в ресторанчике было чисто и тихо, почти безлюдно.

Алексей Петрович сидел перед граненым графином коричневого, почти черного пива, потягивал из тонкого стакана и смотрел через стекла ресторанчика. Там жутко закручивала свои воронки Ангара, проплывал изменчивый берег, а за ним чуть покачивалась щетинистая, с увалами и распадками, с синеватыми хребтинами на горизонте, сказочная страна Сибирь. Если посмотреть в другое стекло, то начинала надвигаться навстречу зеленая живая вода Ангары, уже с двумя берегами, отвесным, как гранитная стенка, только сосенки желтеют на вершине, и плоским, медленно уходившим вверх, с рукавами и протоками, с зелеными островками. Невозможно подавить желание высадиться, отстать от «Карла Маркса» и прожить на этом зеленом острове хотя бы день, хотя бы три дня, если невозможно прожить на нем всю жизнь.

Когда бог, если он, конечно, есть, создавал землю, он начал создавать ее отсюда, из Сибири. Это можно доказать научно. Но даже без науки, простым глазом, видно, что эти гигантские удары резца и кисти, могучий и свободный полет воображения, чем отмечено все вокруг куда ни кинь глаз, — все это возможно только тогда, когда еще не иссякло вдохновенье, когда замыслы еще теснят грудную клетку, а но потом, когда, поистратившись, порастеряв силы, еле-еле плетешься к концу, лишь бы и как-нибудь завершить задуманное.

Нет сомненья, что Сибирь была создана в первые часы творенья, вся же остальная земля — в часы последующие.

Лобачев сидел один со своим черным пивом и почти физически ощущал, как менялись в нем масштабы его собственной души. Он не помнит, чтобы когда-нибудь раньше его мысли и чувства, даже просто ощущения были бы так крупны, так безгранично широки и свободны.

Он отчетливо вспомнил, что точно такое пиво однажды пил уже в Никополе, на Днепре. И хотя немыслимо было даже подумать, что в глубине Сибири, посреди диковатой Ангары, в ресторанчике «Карла Маркса» ему подадут украинское пиво, сейчас, когда все в мире казалось возможным и осуществимым, он ни на минуту не колебался: да, хотя это и невозможно, но пиво было из Никополя. И Лобачев бросил вызов судьбе. Он подозвал официантку и спросил:

— Скажите, сказал он, — какое это пиво?

— Украинское.

А он и не сомневался.

Вот что значит Сибирь.

Граненая посудина была уже пуста, а Лобачев был уже навеселе.

Главным делом своих сверстников Алексей Петрович считал минувшую войну. Братск же принадлежал к главным делам уже другого поколения. Но так как втайне Лобачев не отделял себя от молодых и так как одним из девизов новой жизни, которую он собирался начать, был девиз: не пройти мимо главных дел поколения! — отправляясь в Сибирь, он в первую очередь подумал о Братске.

Братск-Первый лепился на склоне огромной чаши, образованной сопками. Сопки были густо-зелеными, и на самом дне чаши лежала зеленая Ангара, и воздух, заполнявший чашу, тоже казался зеленым. И только сам городишко, с деревянными домиками и деревянными тротуарами, был пыльный и серый. Алексей Петрович сошел с «Карла Маркса» и сейчас поднимался в переполненном автобусе по пыльной дороге в гору, в сторону Братска-Второго. В запыленное заднее стекло смотрел он на эту гигантскую чашу, и его томило предчувствие чего-то значительного и необыкновенного.

Лобачев только здесь, на месте, узнал, что и Братск-Первый, и Братск-Второй — это еще никакой не Братск, не тот Братск, что обошел уже всю прессу мира. Настоящий Братск, где строилась ГЭС, был за несколько десятков километров отсюда. И то, что Братск настоящий явился не сразу, не в лоб, а со своим как бы секретом, это приятно удивило и даже обрадовало. Не тяготили ни пыльная дорога, ни переполненный и полуразбитый автобус, ни ожидание следующего автобуса, который должен увезти Лобачева с Братска-Второго на стройку, к знаменитому Падунскому порогу.

Алексей Петрович поставил под навес чемоданчик и посмотрел на прибитый к телеграфному столбу кусок фанеры. На этой фанере он собирался прочесть название остановки. Его желание было законным, потому что и в Москве, и в других городах, где ему приходилось бывать, на таких табличках возле остановок общественного транспорта он привык читать либо название остановки, либо график движения. Он привычно поднял голову и прочитал. «Превратим Сибирь в цветущий сад!» И никакого графика.

Когда он прочитал это, то сразу же понял, что станция, видневшаяся с автобусной остановки и заваленная по обе стороны путей каким-то оборудованием и строительными материалами, говорит о том, что рядом великая стройка.

«Превратим Сибирь в цветущий сад!» Значит, кому-то показалось, что эта земля, созданная в первый час творенья, несовершенна, как черновой набросок. Ее еще надо превратить. Превратим Сибирь в цветущий сад!

К соседнему дому подошли два паренька. Один из них был почти подростком, но на нем так же, как и на старшем, был лихо заломлен козырек кепки, а кирзовые голенища собраны гармошкой, с отворотами. Ребята прислонились к деревянной обшивке фундамента. Почти подросток достал из авоськи полосатый арбуз и ловко расколол его об острую коленку. Ели они молча, сплевывали семечки. Лобачев смотрел на них как бы сквозь стоявшие перед глазами слова — «Превратим Сибирь в цветущий сад». Это ведь им показалась земля несовершенной.

Что они думают, эти мальчишки с заломленными козырьками и в сапогах с отворотами? Как отнеслись бы они к Вилю Гвоздеву, к Пирогову, или Кологриву, или к нему, к Алексею Петровичу? И вообще — о чем они думают, взваливши на худенькие плечи эту непростую заботу — превратить Сибирь в цветущий сад? Желание было так велико, что Лобачев что-то преодолел в себе и подошел к ребятам.