Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Что, не веришь? Закажи-ка еще по двести!

Тут Борис Владимирович почувствовал у себя на плече чью-то руку, поднял глаза: за его спиной стоял Липатов.

— Разрешите присесть? — спросил Липатов.

— Садись! — сказал Мукосеев, подозвал официанта и приказал принести стул.

— Два стула, — сказал Липатов. — Я с товарищем Будьте знакомы. Старый рабочий нашего города товарищ Еремеев, Семен Никанорович.

Сивоусый старик с быстрыми глазами под густой зарослью бровей пожал руки Мукосееву и Борису Владимировичу. Он сел. Тотчас ему и Липатову принесли два граненых стакана с водкой; появилась новая батарея пива, которое называлось «Ладожским» и имело крепость в восемнадцать градусов; о нем говорили, что это «ерш в бутылках».

Липатов сказал, что для одного журнала он взялся написать статью о необходимости шире привлекать старых рабочих к передаче производственного опыта заводской молодежи, и вот один журналист посоветовал ему отыскать Семена Никаноровича. Семен Никанорович — яркий пример того, как затирают старых рабочих и как с ними не умеют гибко работать. Кстати, Семен Никанорович вовсю ругает нового директора нашего института, знает его чуть ли не с детства.

— Как не знать! — сказал Еремеев, выпив стакан водки и прихлебывая пиво. — Это дружок нашего нынешнего секретаря райкома. А секретаря, Федьку Макарова, я тоже с детства знаю. Обоих знаю. С Федькиным отцом приятелями мы были, всю гражданскую войну одной шинелишкой накрывались, спать укладываясь. Так вот! Товарищ Липатов, конечно, прибавил маленько от себя. Павла Колосова — чего же его ругать? А Федьку-секретаря, это да, он паршивец. Он мне строгий выговор влепил. Уж свои коммунисты были согласны на простой выговор. А он нет, строгача стребовал на бюро райкома. А я его, щенка, учил… Вот люди получаются какие…

— Слушай, — сказал Мукосеев. — Я тоже в гражданскую три года винтовку из рук не выпускал. Слушай, дай я тебя поцелую!

Они стали целоваться, потом выпили еще по стакану. Липатов пил интеллигентно, по половинке стакана, нюхая корочку хлеба, и тотчас захмелел, стал рассказывать об искусстве.

— Общеобразовательность слов, — заговорил он, — названий для общих представлений, их теоретичность, несоответствие ни одному единичному объекту утвердили учение о реальности идей как прообразах, прототипах бытия — идея воды, огня, человека, лошади, но не урода, паразита, горшка и тому подобного грубого. Видимое материальное подобие невидимых, но внутренне созерцательных идей: чувственный мир тел низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного царства идей, высшей реальности.

— Он что у вас, не того? — спросил Семен Никанорович, повинтив указательным пальцем себе висок.

— Давай, старик, выпьем еще, — сказал Мукосеев. — Ты толковый старик.

Борис Владимирович смотрел на происходившее вокруг него тупым взором. Все вокруг плыло, вращалось, вздымалось на волнах. Он думал о жене плетущего ересь Липатова, о Надежде Дмитриевне. Он не знал женщины несчастнее ее. Она двенадцать лет ходила в одном и том же, вылезшем, выцветшем меховом пальто, в чиненых-перечиненных туфлях, в старых платьишках. Она работала все, что могла: шила лифчики для продажи, вышивала диванные подушки, клеила абажуры. Но он, этот Липатов, пропивал и свою зарплату и заработанное ею, и жили они в голых, унылых комнатах, как на вокзале, ожидая поезда в счастливое будущее. А поезд все не приходил. «Чувственный мир тел — низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного царства идей; терпи», — говорил ей, напиваясь, Липатов. И она ему верила. Он еще говорил, что напишет гениальную книгу, она тоже верила и покупала ему бумагу, которую он потихоньку уносил и продавал.

«Бедная Надежда Дмитриевна», — сказал себе Борис Владимирович и покачнулся на стуле. Он чувствовал, что из низшей реальности скоро перейдет в высшую, в сверхчувственное царство идей, и что ему надо успеть выполнить все поручения Серафимы Антоновны.

— Мукосеев, — сказал он, позабыв имя и отчество этого человека, — вам нельзя жить в ссоре с Серафимой Антоновной. Вы должны подружиться. Это необходимо и ей и вам. Слышите?

— Ребята, — сказал Семен Никанорович. — Вы хорошие ребята, с такими компанию водить можно. Так я что говорю? Это надо все спеть. Ну, начали!.. Ревела буря, гром гремел…

Через полчаса на соседнем с пивной пустыре, среди сухого бурьяна стояли Мукосеев и Семен Никанорович. В бурьяне, вынесенные с помощью официантов и любителей-добровольцев, лежали Липатов и Борис Владимирович.

— Ты, старый рабочий Семен Никанорович Еремеев, не суди по ним обо всех работниках нашей славной науки, — покачиваясь, держал речь над ними Мукосеев. — Ты о ведущих науку вперед суди по мне. Пятьдесят лет на земле, из них сорок восемь… сорок три… в боевом строю. Семи лет, друг мой, я уже батрачил на кулака-рыбопромышленника, своею собственной рукой добывал хлеб, создавал, как говорится, материальные ценности.

— Я на завод пошел позже, — заметил Еремеев. — Четырнадцати годов. Что с ними-то решим? — указал он на бренные тела.

— А что? Пусть лежат. Проспятся — встанут.

— Нельзя, сентябрь на носу, земля холодная, легкие застудят, — сочувственно говорил Еремеев.

— Нянчиться с ними, что ли?

— Машину надо нанимать да по домам везти. Вместе пили как ни как. Товарищей бросать не годится. Не по-рабочему это.

— Тоже мне товарищи! — Мукосеев плюнул.

— Раз вместе пили, значит товарищи, — твердил Еремеев, верный своей самобытной морали.

Известно, что мертвецки пьяные до крайности нетранспортабельны, переброска их с места на место — дело трудное, требующее много времени и сил. Первым кое-как доставили до дому Липатова, Мукосеев поднялся по лестнице, вызвал Надежду Дмитриевну. Надежда Дмитриевна хлопотала, бегала, волновалась, пригласила дворников, которые, ухватив за руки и за ноги, тащили ее мужа на пятый этаж. Он раскачивался в их руках и стукался низом спины о каменные ступени.

Серафима Антоновна из квартиры не вышла, нанимать дворников бегала ее молоденькая домработница. И пока та бегала, Мукосеев говорил Еремееву:

— Видишь, какая баба! Родного мужа продает. Про других говорить нечего.

— На таких бабах жениться не надо, — философически отвечал Еремеев. — Такие бабы пусть со стату;´ем каменным живут, который все стерпит. Мужик в их руки даваться не должόн. Дурак тот мужик, который этого дела не понимает.

У Оли было много свободного времени. Комсомольская жизнь на лето замерла, — аспиранты разъехались из города. Изредка только надо было ходить на заседания бюро райкома. Эти заседания Оля любила: там всегда происходило что-нибудь интересное, всегда услышишь новое.