Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Конечно, — ответила Серафима Антоновна, беря его под руку. — Дышать бензином в такую погоду — преступно. Это варварство.

Павел Петрович, пока они шли по институтским тенистым дворам к проходной, посматривал на Серафиму Антоновну с любопытством. Какая-то она была иная, чем всегда, в ней что-то сильно изменилось. Она помолодела, и настолько, будто ей было не под пятьдесят, а каких-нибудь тридцать, тридцать два, ну, может быть, тридцать пять, не больше. Павел Петрович понял, конечно, почему получалось такое впечатление. На Серафиме Антоновне не было ничего из обычных ее старомодных одежд и украшений; был светлый костюм с короткой юбкой, была простенькая блузка брусничного цвета, были на ногах тончайшие чулки и красивые туфли, была простая легкая прическа. На нее было приятно смотреть, и прохожие на нее смотрели. А Павел Петрович смотрел на Серафиму Антоновну так внимательно еще и потому, что в ее новом виде она ему напоминала кого-то очень-очень знакомого.

Они шли к тому месту города, которое носило название Островки. Это и в самом деле были островки, находившиеся в устье Лады, при впадении ее в залив. Их было четыре, первый из них носил название Березовый, другой — Лысый, третий — Каменный, четвертой — Козий. Почему они так назывались, никто бы, пожалуй, не объяснил, потому что на Березовом росли одни сосны и ели, на Козьем не было никаких коз, Лысый густо обрастал можжевельником и ракитой, и только на Каменном со стороны моря громоздилось несколько гранитных валунов.

Павел Петрович с Шуваловой прошли по мосту на Каменный остров. На нем росли высокие, стройные пихты, под ними было сухо и мягко, ноги ступали неслышно, будто по ковру. Разговор шел какой-то странный. Павел Петрович уже привык разговаривать с Шуваловой о сотрудниках института — о Красносельцеве, Липатове, Белогрудове, какие они талантливые, о темах сегодняшних и завтрашних, привык к тому, что надо спорить, что-то доказывать или опровергать. А тут получалось совсем иное. Серафима Антоновна тихо шла с ним об руку и рассказывала о себе, о своей жизни в молодости, о своих былых мечтах. Ничего, правда, необыкновенного в ее истории не было, разве лишь то, что она в двадцать лет вышла замуж за пятидесятилетнего человека, который потом семь лет мучил ее ревностью, следил за каждым ее шагом, не выпускал ни на час одну из дому.

— Давайте пробежим, — вдруг сказала Серафима Антоновна, когда они оказались на небольшой горке. Она схватила Павла Петровича за руку и потащила за собой вниз. Павел Петрович нехотя, сопротивляясь, сделал бегом несколько шагов и остановился.

— Не могу, — сказал он, — не могу. Стар.

— А я вот могу! — Серафима Антоновна нагнулась, сорвала лиловый колокольчик и вдела его в петлицу пиджака Павла Петровича.

Павел Петрович потихоньку вытащил цветок и выбросил. Ему казались нелепыми и этот бег под горку, и эти цветочки в петлицах, и все поведение Серафимы Антоновны, старавшейся изображать из себя девочку. «Зачем это, почему? — недоумевал он. — Откуда взялось? Раньше же ничего подобного не было».

Когда дошли до каменистого берега, Серафима Антоновна предложила присесть на полуистлевшую скамеечку под густым шатром из молодых кленов и полюбоваться тем, как солнце опускается в залив. Павел Петрович сел и увидел возле себя на гнилой доске скамьи давным-давно вырезанное ножом: «Оля + Шурик =?» Он даже не поверил своим глазам, потрогал буквы пальцами — да, те же, именно те же арифметические знаки, что и на клеенке, которой была обита дверь его квартиры. Оленька, неужели тут были когда-то и ты и тот озорной мальчик? Или тебя повторила, или предвосхитила другая девочка Оленька?

Павел Петрович вздохнул и с удивлением услышал, что Серафима Антоновна говорит о счастье, о душевной гармонии, без которой нет счастья. Видимо, он пропустил какую-то часть ее рассказа.

— У Шуваловой много завистников, — говорила Серафима Антоновна горячо. — А чему завистники завидуют? Да, Шувалова доктор технических наук. Да, Шувалова имеет немало высоких наград. Но она ведь женщина! Вот что надо понять. А женщина, не задумываясь, отдаст все реальное за одну лишь надежду на возможное душевное счастье. Женщина отличается от вас, мужчин, тем, что вы умеете находить счастье там, где она не умеет, тем, что вы умеете быть счастливы своим трудом, общественным положением, всем, что дает вам это положение. А для женщины все это ничто без личного счастья, и все это приобретает для нее значение только тогда, когда и в сердце ее входит счастье. Вы меня понимаете или нет, Павел Петрович? Почему вы молчите?

Слушая слова Серафимы Антоновны, Павел Петрович вспомнил некую Анну Марковну. Было это очень давно, в одном из южных домов отдыха, куда его посылал завод. Был Павел Петрович почти мальчишкой, а москвичке Анне Марковне было около тридцати. Чем он ей понравился, что ее в нем привлекло? Только взяла она над ним нечто вроде шефства и делала так, что без нее он не мог шагнуть шагу. И вот однажды, тоже на скамеечке, тоже вечером, она говорила что-то такое, вроде того, что говорит сейчас Серафима Антоновна, она на что-то или на кого-то жаловалась, говорила о чувствах, о женском счастье. Говорила очень долго. А он сидел и из вежливости старался внимательно слушать, поддакивал, кивал головой.

Вдруг Анна Марковна, как ему тогда казалось, ни с того ни с сего почти крикнула: «Да целуй же ты меня, дурак! Обними!»

— Дорогая Серафима Антоновна, — заговорил он, чтобы хоть как-то предотвратить возможную беду. — Вопросы, о которых вы говорите, вечно решаются и вечно остаются нерешенными. Думаю, что и мы их тут, на ходу, не решим. Не кажется ли вам, что уже прохладно и что пора домой? Меня, например, мои девушки, наверно, заждались.

Серафима Антоновна посмотрела на него не то снизу вверх, не то сверху вниз — со стороны, из-под ресниц, резко поднялась со скамьи, сказала: «Пойдемте», — и легкой походкой зашагала по мягкой земле под пихтами.

Потом они взяли такси, Павел Петрович довез Серафиму Антоновну до ее дома; никаких тревожных разговоров она больше не затевала, и он, довольный этим, попрощавшись с нею, ехал один по городу. Над городом стояла ночь, почти такая же светлая, как белые ленинградские ночи. На площадях и в скверах цвела сирень, она была как лохматые клубы лилово-белого дыма. Несмотря на поздний час, скверы были полны народа. Павел Петрович вспомнил: «Ведь сегодня суббота, ведь девчонки куда-то собирались меня вести, то ли в театр, то ли в кино».

Дверь квартиры он отворял, стараясь поворачивать ключ как можно тише, но как ни старался быть незамеченным, войдя в переднюю, он тут же увидел их обеих. Обе стояли одетые, причесанные, с сумочками в руках.