Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Мы ждем тебя, папочка. Мы готовы, — сказала Оля так спокойно, что Павел Петрович понял, каких усилий стоило ей это спокойствие. — Вот билеты, — продолжала она, доставая билеты из сумочки. — Тут написано: начало ровно в восемь.

Павел Петрович взглянул на часы: был второй час.

— Ну простите, ну так случилось, заговорил он, стараясь превратить все в шутку. — У меня на плечах такое хозяйство. Вот станете директорами, сами поймете, что это такое.

— Папочка, не продолжай, — прервала его Оля. — Ты станешь сейчас что-нибудь придумывать, а тебе очень не идет, когда ты что-нибудь придумываешь. Мы знаем все, все. Мы очень беспокоились о тебе, мы звонили в институт, в гараж, твоей секретарше и поняли все, все!

— Ничего ты не знаешь, — сказал Павел Петрович резко и, оставив Олю и Варю в передней, ушел к себе в кабинет.

Он постоял посреди кабинета, засунув руки в карманы пиджака. В одном из карманов он нащупал какую-то бумагу. Это было письмо с пометкой: «Лично». Павел Петрович присел к столу, вскрыл конверт. Письмо было от Ведерникова. «Многоуважаемый Павел Петрович! — писал Ведерников. — Вы меня так взволновали сегодняшним разговором, что я не смог вам толком рассказать о моей идее, о которой я только упомянул. Дело касается создания металлорезательного станка с использованием токов высокой частоты, но совершенно нового типа, на новых принципах». Дальше шли формулы и расчеты. Насколько Павел Петрович разобрался в них, станок сулил быть производительности и экономичности гораздо большей, чем все известные станки, в которых тоже использовался соответственным образом преобразованный электрический ток.

Павел Петрович схватился было за трубку телефона, чтобы немедленно позвонить Ведерникову, сказать, что будет его всячески поддерживать, что завтра же пригласит Николая Николаевича Малютина и поручит конструкторскому бюро взяться за конструктивное воплощение замечательной идеи. Но в записной книжке Павла Петровича номера телефона Ведерникова не было. Павел Петрович позвонил в справочное. Ответили, что в списках абонентов Ведерников не значится. Тогда позвонил дежурному по институту. Дежурный долго рылся в каких-то книгах и, наконец, сказал, что Иван Иванович живет в пригородной слободе Трухляевке, где не только телефонов — тротуаров и тех нету, осенью и зимой люди в грязи тонут.

Павел Петрович вышел в переднюю. Оля и Варя все еще стояли там, смешные в своей обиде и очень трогательные. Ему захотелось, чтобы не было этой ссоры, чтобы они не дулись на него. Он сказал:

— Ну что ж, пойдемте. Я тоже готов.

Взгляд его задержался на стройной Вариной фигуре. Павел Петрович даже выронил шляпу из рук. Вот, значит, кого он при виде Серафимы Антоновны весь вечер силился вспомнить, да так и не вспомнил. Ее, Вареньку Стрельцову, Олину подругу, свою недавнюю помощницу. Такой же серый костюм с короткой юбкой, такая же блузка брусничного цвета, такие же тонкие чулки и красивые туфли. Сходство в одежде было настолько поразительным, что Павел Петрович только и смог сказать:

— Какие-то странности происходят вокруг меня. Ничего не понимаю. Может, и в самом деле выйти нам погулять на улицу, а?

— Нет уж, — грустно ответила Оля. — Поздно. Мы пошутили, идти никуда не надо. Пойдем лучше покушай, папочка. Мы тебе ужин приготовили. Все вкусное-вкусное, как ты любишь. Пойдем.

Однажды утром Варя проснулась с ощущением страшной усталости во всем теле, будто бы накануне она прошла сорок километров пешком, как, бывало, в ту пору, когда холынская школа устраивала туристские походы вокруг озера Ильмень. Болела голова, болели ноги. Глаза не хотели раскрываться, а если и раскрывались, то все в них струилось, плыло, теряло привычные формы.

Варя все же попыталась встать. Но лишь только она откинула одеяло и спустила ноги с кровати, ее тотчас охватил озноб; пришлось вновь прятаться в постель, сворачиваться клубочком и, щелкая зубами, звать Олю, чтобы та принесла ей шубу или пальто — накрыться поверх одеяла.

Вслед за Олей в комнату Вари пришел и Павел Петрович. Он положил прохладную ладонь на Варин лоб, тыльной стороной руки потрогал ее щеки, сказал: «Жар, надо измерить температуру». Когда Оля принесла ему градусник, он стряхнул его, проверил, хорошо ли стряхнулось, и подал Варе: «Держите как следует, а то измерите температуру рубашки». Варя держала как следует. Оказалось, что у нее тридцать восемь и девять.

Павел Петрович позвонил на завод, сказал кому-то из своих знакомых, пусть, мол, передадут в лабораторию, что Стрельцова сегодня не может прийти на работу. Оля позвонила в поликлинику и вызвала врача. Павел Петрович сказал, что Оле придется пока посидеть дома, нельзя, чтобы Варя сама ходила отворять врачу, неизвестно, чем она больна и какая понадобится ей помощь, может быть сразу же надо будет бежать в аптеку.

Варя и Оля остались вдвоем. В комнате Вари от спущенных штор, которые Варя попросила не подымать, потому что от яркого света больно глазам, стоял теплый сумрак. Выло очень тихо, только далеко, в кабинете Павла Петровича, слышался отчетливый ход часов. Варе хотелось лежать и молчать, ей дремалось, грезилось.

На Олю сумрак этот действовал иначе, ее тянуло поговорить. Так бывает в купе вагона, когда погасят свет. Собеседники не видят друг друга, перед ними мрак, они говорят во мраке, и тем откровеннее становятся их слова, чем гуще мрак.

— Ты понимаешь, — говорила Оля, взобравшись с ногами в низкое мягкое кресло, — я давно хочу сказать тебе об этом, меня это мучает. Он назвал меня блюстительницей: «Эх вы, блюстительница!»

— Кто, Оленька, кто тебя так назвал? — через силу спросила Варя, натягивая одеяло почти до глаз.

— Да, ты ведь ничего не знаешь! — спохватилась Оля. И она стала подробно рассказывать о том, что произошло с ней на бюро райкома комсомола.

Варя не поняла всей сложности ее переживаний, она даже не увидела никаких причин для этих переживаний.

— Ну и что же тут особенного? — спросила она.

— Как что особенного! — воскликнула Оля. — Ведь ты пойми… Ну, допустим, этот Журавлев нарушил дисциплину, технику безопасности, еще что-нибудь такое. Допустим. Но, Варя, скажи, кто из наших с тобой знакомых способен сделать то, что сделал он? У кого хватит смелости подержать руку хотя бы над зажженной спичкой?

— Ты девчонка, — сказала Варя.

— Нет, я не девчонка. А просто я умею ценить мужество.

— Это не мужество, а мальчишество.

— Ты сухарь! — почти крикнула Оля. — Сухарь без чувств, без фантазии. Тебе бы учительницей арифметики быть. Ты, значит, плохо разбираешься в людях. Я уверена, что именно такие, как Виктор Журавлев, бросались на вражеские пулеметы, таранили чужие бомбардировщики, проникали во вражеские штабы. Они были героями! А я… я чувствую себя глупо. Ну как так!.. Все люди сидят, понимают: взыскание давать тебе, товарищ Журавлев, даем, дисциплина требует, но и не восхищаться твоей смелостью мы не можем. Сами бы рады быть такими, да характера не хватает. И в это время вылезает какая-то дура и кричит, как идиотка: «Безобразный поступок!» Что он думает теперь обо мне?