Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Иногда, когда этот круг оставляет его, Артем, как сквозь пелену, видит у постели белесую девочку, которую Оля, пока сама на уроках, оставляет присмотреть за больным. Девочка поит его каким-то красным и безвкусным напитком.

Потом он стал замечать у постели рыжеволосого, с жирными щеками человека. Человек этот в мундире полицейского. По мундиру Артем чувствует, что это враг, все в нем протестует, он не хочет, чтобы тот стоял и рассматривал его. Но он настолько слаб, что не может сказать ни слова. А человек настойчиво появляется утром, днем и вечером…

Видит Гусева. Он шепчется о чем-то с Олей. Оля встревожена и вроде плачет.

Артем не знает, что на него послан розыскной лист. Получил этот лист и уездный исправник Цыбакин. Гусев, когда встретились с Цыбакиным на окраине Ростова, напрасно говорил, что тот не признал его, интерес вызвал только Артем. У Цыбакина цепкий взгляд. Стоит ему раз встретиться с человеком, и он уже помнит его. Запомнил он и Гусева, стоявшего в толпе волостных старшин, вызванных исправником для первого знакомства. И когда он рассылал предписание по волостям об аресте Крутова, прежде всего имел в виду ту волость, где был Гусев. Местный урядник, получив бумагу и узнав, что к учительнице приехал жених, заглянул к больному, сверил приметы и с тех пор караулил, ждал, когда Артем пойдет на поправку. Ждали этого же и Гусев с Олей, готовясь переправить больного в более безопасное место.

Однажды Артем услышал разговор Гусева с рыжим человеком в мундире.

— Больше теперь о себе заботься, — говорил Гусев. — Царя нет — скинули, тебя — скинут. Кончилась старая власть.

Артем запомнил и понял одно: царя скинули. Почему-то даже не удивился: ну, скинули и скинули. Пусть.

И еще, когда уже был в полном сознании, видел их вдвоем. Рыжий был озабочен. Гусев говорил ему:

— Дура-голова, я ли тебе не толковал… Не верил, курица лесная…

— Исправника, как последнего арестанта, в Белогостицкую тюрьму, — отвечал на это урядник. — Что с нами будет?

— Что будет, то будет.

— Все-таки, пока приказа нет, обязан я его препроводить.

— Колом я тебя препровожу. Потом буду грех замаливать. Иди, забирайся на печку и жди, пока тебя за штаны не стащат.

Артем приподнял голову от подушки и Гусеву:

— Отвези меня… До Ростова отвези…

— И думать не моги, — сказал тот. Хотел добавить: с природой-матушкой шутить — себе накладно, но вовремя прикусил язык: чувствовал себя виноватым.

— Позови Ольгу Николаевну, — попросил Артем.

Она пришла встревоженная, но с радостным блеском в глазах: Гусев сообщил ей, что больной в ясной памяти.

— Собирайся, едем в город, — сказал Артем. В ее запачканной руке был мелок, она пришла с урока. Почему-то этот мелок в ее тонких, слабых пальцах вызвал у Артема теплую нежность к ней самой. Он улыбнулся. — Прощайся со своими ребятками. Едем…

— Артем, милый, тебе еще надо лежать, — сказала Оля. — Да и мне… Куда сейчас от школы…

— Скажи ему, — Артем кивнул на Гусева, стоявшего у кровати. — Тогда пусть меня отвезет…

Павел Константинович судорожно дергал шеей, взывал к Антипу:

— Скорей же! Можешь скорей? Тащишься, что жук навозный.

— Жук или не жук, а скоро будем, барин, не сумлевайся, — невозмутимо отвечал Антип, копной сидевший на облучке. — Поворот вскорости к пруду — и тама будем. Лошадь у меня застоялая, с понятием отнесись…

— Что городишь? Ну отчего она застоялая?

Лихачева трясло, как в лихорадке, в голове гуд от переживаний. Ехали Широкой улицей к Петропавловскому парку, к загородному дому Грязнова. Грязнов имел квартиру в Белом корпусе, что напротив фабрики, — удобно, близко, но стал чаще уединяться, наедине думы думать: в парке тихо, там снег без щербинки, без постороннего следа, там никто не смеет тревожить.

Павел Константинович, когда в конторе, когда знал, что за дверью в кабинете директор, — стоял несокрушимой скалой, ругался с назойливыми посетителями, распоряжался. Теперь душа не на месте, не может определиться, что делать, как вести себя. Робко думал о Грязнове: «Не ко времени все это — устраивать домашние дни, когда все словно с ума посходили». Вчера Алексей Флегонтович сказал: «На фабрике не буду, прошу не тревожить». Кто ему посмеет возразить, хотя и подумалось: в самом деле не ко времени, — по городу колокольный звон, рабочие захватили фабричное училище и митингуют. Домашние дни! Революция — и домашние дни! Это ли не удивительно!

Павел Константинович никогда не отважился бы обеспокоить директора, но обстоятельства вынудили.

Утром пришли из училища парни с винтовками, с красными бантами на отворотах тужурок — рабочая гвардия. Служащие с появлением их остолбенели: никогда еще такого не было, чтобы с оружием в контору, что-то будет. Павел Константинович напрягся до предела, стараясь держаться с достоинством. И все-таки била дрожь. Глухо от волнения спросил: по какому делу?

— Гражданина Грязнова требует революционная рабочая масса в училище, — отчеканил один из них с темными еще нестриженными усиками, кучерявый — Семка Соловьев, бывший писарчук при полицейской части, грамотный.

— Нет господина директора, — ответил Павел Константинович. — Отсутствуют-с…

— Не скажете ли, где он? — свободно спросил парень.

— Не знаю-с…

— Что ж, сами найдем. — И решительно двинулся к кабинету.

Даже таким необычным посетителям не мог старший конторщик дозволить без ведома войти в кабинет.

— Нет господина директора, в загородном доме он.

— Коли так, туда пойдем.

Едва Лихачеву удалось уговорить — не дай бог, в семейный дом с винтовками ворвутся! — сам вызвался доставить директора. И теперь вот едет.

Низкое серое небо. Сороки стрекочут на заборах, словно обсуждают, в какое неопределенное положение попал Павел Константинович. Промозглый воздух — ни мороз, ни оттепель, ветрено. «Нет, не ко времени домашний день, занятия с сыном», — шепчут губы конторщика.

— Гони! — подстегнул Павел Констанитинович кучера.

— Не знает она лошадь-то, что на свете происходит, — рассудил Антип, не обратив внимания на окрик. Дорога к пруду пошла под уклон, и он сдерживал лошадь. — Где ей в конюшне знать-то! Я и то не знал, чего уж там… Только как в колокола ударили, догадался: что-то в нашем доме изменилось. Колокольный звон не всполошный, радостный. Глядь-поглядь, а праздников-то вроде никаких нету. Вот и догадался, к чему пришли… В листовках все писали: «Долой самодержавие!» Я думаю так: больно уж его оберегали от этих листовок, прибирали, как я в свое время с Попузневым во дворе фабрики прибирал и Фавстову относил в полицейскую часть, а тут-то и проворонь кто… Вот он прочитал, устыдился — нелегко ведь знать, как о тебе настоящее думают. С того и с царей ушел….