Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Самого управляющего не оказалось — на рождественские праздники был приглашен Карзинкиным в Москву. Встретила ряженых заспанная кухарка.

— Куда, оглашенные! — замахала руками. — Спят все.

— Спят, так разбудим, — заявил Василий. Предложил: — Споем?

Запели старую колядовую песню:

— Пусти их, Полина, — донесся сверху голос Грязнова.

Из своей комнаты вышла и Варя, заспанная, с распустившимися по плечам волосами. Федор, встретившись с ней взглядом, улыбнулся приветливо. Она растерянно кивнула в ответ — не узнала.

А колядовщики пели:

И снова плясали. Под хлопотливые удары бубна Федор тряс плечами — под цыганку. Поравнявшись с Варей, по лицу которой было видно, что забава ей очень нравится, шепнул:

— Со счастьем в новом году, барышня!

Варя вздрогнула, радостно вглядываясь в его лицо, прыснула счастливым смехом. Заговорщически, так же тихо ответила:

— Вот бы никогда не подумала, что это вы…

В углу у лестницы, насупясь, стояла Марфуша. Видела, как Федор что-то сказал девушке и та обрадовалась. Свет померк в глазах Марфуши. Почувствовала себя жестоко обманутой. Что он ей шепнул? Наверно, сказал, что любит, с чего бы расцвела так? Ой, мамоньки!.. Прислонилась к стене: голова кружится — от вина, что ли? А ей-то что нужно от него? Своих, господских парней мало? Бесстыжая…

Василий оттопывал перед Марфушей, вызывая плясать. Она не замечала… Видимо, и Варя признала ее, зябко поежилась под враждебным взглядом.

А тот, кто только что причинил Марфуше горе, сделав ее самой несчастной из людей и уж, конечно, не догадывавшийся об этом, — был занят другим. Наступая на Грязнова, теснил к стене.

— Нехорошо, инженер, мастеровых забижать. Смотри, счастья не пожелаем.

— Что такое? — недоуменно спросил Грязнов.

— А то, Алексей Флегонтович: с Дентом деретесь, с мастеровых шапки летят.

— Ты, Федор?

— Это все равно — я или кто другой. В каморках только что и разговору об отмене праздничных работ.

— Растолковал бы тебе, в чем дело, да не время сейчас, — сказал инженер.

— Когда о заработке, у нас всегда время. Не так богато живем. Голой овцы, инженер, не стригут.

— А я думал, что вы разумнее, Федор, — раздражаясь, проговорил Грязнов. — Я пока не имею такой власти, чтобы распоряжаться. Есть на то управляющий. Наоборот, хотите знать, настаиваю, чтобы слесаря получили прибавку к заработку.

— Спасибо, коли так. Только смотри, Алексей Флегонтович, не любим мы, когда нас обманывают.

— Я тоже не встречал человека, который бы любил обман, — насмешливо сообщил инженер. Развел руками. — Угостить не могу вас… Нечем…

— Мы не в обиде, — успокоил Федор. Глянул на Марфушу, безучастно стоявшую у стены. — Потешим хозяина?

Марфуша отвернулась. Федор с улыбкой подумал: «Беда с этими женщинами. Опять чем-то не угодил». Запел первый:

Благодарствуем, хозяин, на хлебе, на соли, на жалованье, Виноград, виноград, красно-зелено моя!

Напоил, накормил, со двора отпустил,

Виноград, красно-зелено моя!

Попрощались с хозяевами и пошли досыпать. В морозном воздухе гудели колокола — в церквах звонили к заутрене.

К концу первого года службы Грязнов знал все сложное хозяйство фабрики и оставался за управляющего, когда тому приходилось уезжать в Москву по вызову владельца.

В каждую поездку Федоров втайне надеялся, что вслед придет телеграмма, требующая его немедленного возвращения. Он так и не мог преодолеть настороженности, с какою с самого начала относился к молодому инженеру, ожидал от него что-то такого, чего и сам не знал, но обязательно неприятного. О своих подозрениях думал: «Старый ворон не каркнет даром: либо было что, либо будет что». Порой он задерживался на неделю и больше — телеграмм не было. А когда приезжал и придирчиво вызнавал, что произошло за время его отсутствия, как всегда, не мог не согласиться, что все распоряжения Грязнова оказывались разумными.

Грязнов становился просто незаменимым. Видя, как он все делает легко и уверенно, старается быть услужливым, управляющий часто подумывал, что несправедлив к нему. Но угрызения совести быстро улетучивались, когда Грязнов восставал против заведенных исстари фабричных порядков. Федорова часто возмущал даже не сам разговор, а поведение инженера при этом. Последнее время появилась привычка скрещивать руки на груди и в упор, не мигая, смотреть на собеседника. Федорова больше всего бесила эта наполеоновская поза.

Грязнов садился напротив, складывал руки и начинал:

— Разбивка смены на заработку и доработку ничем не оправдана. Чтобы работать хорошо, надо выспаться. А как, подумайте, мастеровой выспится, когда в запасе у него между каждой сменой не более пяти часов: надо прийти с фабрики, поесть, что-то поделать — тут и часом не управишься. Шесть — работаю, шесть — отдыхаю, снова шесть — работаю. Такой круговорот всю неделю. Жуть вас не берет, когда представляете это? Вы замечали, что меньше товара вырабатывается именно в последние дни недели, когда мастеровой выжат, как губка?

Он говорил, а управляющий не мог отвести глаз от его рук, покоящихся на груди. И уже невольно настраивался на подчеркнуто вежливый, насмешливый тон:

— А вы, голубчик, уж не сочувствующий ли? — спрашивал он, сладко улыбаясь при этом. — Вон как беды фабричных вас трогают.

Грязнов морщился, кособочил рот и, с усилием сдерживаясь, продолжал:

— Все-таки двенадцать часов подряд куда легче, чем эта разбивка. Хоть есть возможность выспаться.

— Так, так, — поддакивал управляющий, играл серебряным колокольчиком. — А вы спросите у самих мастеровых: что лучше?

Грязнов воспользовался советом, и, к его удивлению, кого он ни спрашивал, отвечали: «Как сейчас, знамо легче».

«Просто привыкли, а не легче», — объяснял ом себе.

Перед пасхой все мастеровые получали полный расчет. Тут же контора вела новый наем. Грязнов, радостный, разрумянившийся от ходьбы и сочного весеннего воздуха, протолкался по лестнице, запруженной рабочими. Оттого ли, что ему было весело, перед ним охотно расступались и, как казалось, дружелюбно кланялись. Таким он вошел к управляющему, сияя свежестью и здоровьем.

Федоров подписывал бумаги, какие ему передавал из зеленой папки конторщик Лихачев. В чисто вымытое, с выставленными зимними рамами окно вливался солнечный свет. Кабинет казался уютным, даже громоздкий, портрет Шокросса был будто бы к месту.