Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— Что вы, Парася Алексеевна, — запротестовала Наташа. — Так не пойдет! Вам нельзя, у вас же декрет. Нет, нет.

— Как так «нет»? — повысила Парася голос. — Декрет не декрет — все равно на овчарник хожу, помогаю. Поспорь еще со мной! Я и так не навечно, дней на несколько. За коров сейчас на все время «Не возьмусь, здоровье не то. А на немного пойду. Да не спорь ты! — прикрикнула она, заметив, что Наташа намеревается снова протестовать. — Меня волновать нельзя: последние дни дохаживаю. Все равно на своем поставлю. Схожу к Алексан Иванычу. Он мне не поперечит.

…Расставшись с зоотехником, Парася зашла к золовке. Перебросилась мелкими новостями с золовкиной свекровкой. Посидев с полчасика, Парася двинулась к дому: нужно было собираться на ферму, на обеденную дойку.

Аля встретила мать у калитки. Она разрумянилась больше, чем обычно: бегала куда-то. Черные ее глаза обозленно округлились.

— К Нинке, поди, скакала? — безмятежно поинтересовалась Парася, не обращая внимания на видимое негодование дочери. — Не налюбовались еще друг на друга?

— Не к Нинке, — на низких нотах начала Аля, пропуская мать вперед, в избу. — Тебя искала по деревне. Опозорить хочешь перед всеми. Ты ведь это выдумала, чтоб тебя на мое место поставить? Знаю я, твоя это затея. Сейчас ко мне Панька Тонин заявился, новость, видишь, принес.

— На-ко? — искренне удивилась Парася. — Я-то при чем тут? Иду по порядку, встречаю зоотехника Наташку с председателем Алексан Иванычем. Стала обижаться им: удержите, мол, Альку. Зоотехник вроде туда-сюда, а Алексан Иваныч смеется. «На что она нам? — говорит. — У нас, мол, хватает тех, которые за свое дело переживают, настоящих работяг. Невелика, слышь, потеря. Мы уважаем комсомольцев, а не всяких шатающих. Дадим отпускную насовсем, без задержки». Каково, думаешь, мне, матери, такое слышать? Потом просить начал: «Встань, пока не подобрали настоящей доярки, на группу ты, Парася Алексеевна. На день-два. Не можем мы больше доверять животных кой-кому. Подумать теперь надо. К скотине уменье и заботу приложить требуется. А у тебя, слышь, опыт. Уж потрудись». Другому кому я бы отказала — ему не смогла. Опять, думаю, вроде моя вина: дочь-то моя работу кинула, скотину без призору оставила.

— Не верю, мама! — гневно выкрикнула Аля, резким движением сбрасывая с себя полушалок и жакетку. — Обманываешь ты! Хочешь, чтоб люди на меня косо смотрели. Чтоб говорили, что я мать не пожалела, в положении и то ее не поберегла.

— Вот те на! — веско заметила Парася, взяв, видимо на всякий случай, свой подойник, чистенькую тряпочку, кусочек топленого масла в бумажку, обрывок веревки: может, хвост придется у беспокойной коровы к ноге подвязать. — Как будто ты меня бережешь? Родной матери говоришь, что она врет, орешь, как на базаре. А потом — что ты о людях-то все печалишься? Тебе-то не все равно? Ты теперь, можно сказать, человек посторонний. Тебе на всех плевать, и до тебя никому дела нет…

На ферме чисто, светло и довольно тихо. Обычная тишина дойки, нарушаемая лишь постукиванием коровьих копыт по полу, когда животные переступают с ноги на ногу, мерной, однообразной жвачкой да звоном молочных струек о дно подойников. Звон струек молока постепенно делается глуше и сочней: подойники наполняются.

Парася проходит от одного конца коровника к другому, по-хозяйски приставляет к стене уроненную лопату, оглядывает мимоходом все группы коров, всех доярок, Алиных подруг, уже начавших дойку. Проходит в тамбур, около которого на стене висит доска показателей, бумажка с распорядком дня и несколько плакатов. Осматривает и это, а затем принимается за дело.

Но стоило только ей подсесть под корову, подмыть вымя и начать доить, только защелкали быстрые струйки, выжимаемые умелыми кулаками, в подойник, как не выдержали Алины товарки и, нарушая деловую тишину, накинулись на Парасю с расспросами.

— Тетя Паша! — кричит смуглолицая Зина Шадрина. — Что это Алька не вышла сегодня? Правда или болтают, что она заявление об уходе подала?

— Тетя Паша! — вторит самая молоденькая, девочка почти, Эля Соснова, худенькая, но с крепкими загорелыми руками. — Чего это зоотехник выдумала тебя поставить? Тебе ж нельзя.

К ним присоединяются еще две Алины подруги, и все четверо наперебой обращаются к ней, так что в коровнике слышится целый ансамбль звонких девичьих голосов:

— Тетя Паша, мы утром подоили и сейчас подоим.

— Иди домой, сделаем все, разве можно тебе?

— Тетя Паша! А куда Алька поедет?

— Тетя Паша, кончай, сейчас поможем мы.

— Тише! — требовательно обрывает Парася, и все смолкают. — Чего кричите! Знаете, что во время дойки покой полагается? Кончу доить — тогда все скажу.

Опять наступает рабочая тишина. Парася переходит от одной коровы к другой, гладит их теплые покатые бока, с трудом подседает, подмывает вымя, бережно массирует его.

Звенят струйки. А перед Парасиными глазами проходит вся история ее работы на ферме. Чуть не двадцать годков… Немало.

«Каково в старых хлевушках маялись? — думает Парася. — Каково без мужиков в войну надседались? А теперь? Так бы и поработала на такой ферме. Автопоилка, дорожка, корма есть. Не знают они, молодые, всей тяги. Конечно, и сейчас бывает разами нелегко, да разве сравнишь с тем, как мы ломили? Годков десять бы назад такую ферму. Можно бы показать было настоящую работу. Ой, да что это сегодня невмоготу? И спину ломит, и живот порезывает. Уж не начинается ли?»

Дойка кончена. Парася нарочито медленно задает корм, кой-где подчищает пол, не спеша забрасывает навоз в тележку, осматривает коров: чисты ли? Она видит, что девушки давно кончили работу и ждут ответа на свои вопросы. Лишь перед самым уходом с фермы она спокойно говорит, разом объясняя все:

— Что Алька уезжает — врут, шлепают зря. Нинка это выдумала. Сама пустой жизни искать подалась, так и на людей напраслину возводит: все, мол, такие. Ферма у вас хорошая, работать на ней удовольствие одно. Не то, как мы раньше мучились. Какой дурак с нее пойдет? Приболела малость Алька. Меня попросила и зоотехнику сказала, знает, что я лучше любого другого управлюсь. К тому же доктор мне наказал работать. Роды, говорят, легче будут. Работай, сказал, не так, чтоб тяжело, но физически.

Когда Парася вернулась домой, солнце завалилось за дальний Гаревской перелесок и лучи его покинули дом. В комнату вкрадывался реденький сумрак. Аля сидела у окна, смотрела на улицу. На скрип двери не обернулась. Но после того, как мать разделась и, подув на захолодавшие руки, полезла ухватом в печь, Аля с треском вытащила из-под лавки чемодан и начала выбрасывать из него книги, платья, белье, разные вещи…

— Ладно уж, — хмурясь, говорила она, вешая платья на плечики. — Уговорила. Остаюсь. Возьму завтра заявление обратно. Вечером сегодня па дойку выйду — раз тебе так хочется. Тебя ведь не переспоришь.