Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

После того как шифоньер установили на место и двое помогавших мужчин ушли, Анатолий похлопал ладонью по лакированному орехового цвета боку шкафа и сказал, по-прежнему не глядя на жену:

— На, носи на здоровье.

Оговорился «носи» вместо «пользуйся, владей», поперхнулся, подошел неловко, боком к Марии, продолжил:

— Я того… давно хотел сменить. Старый тот, да и барахла поднакопилось. Да и приедут… тут еще больше места для барахла надо. А этот большой. Зеркало опять же.

Помолчал и еще прибавил:

— Посылай письмо или там… телеграмму. Тонька Винтовка сегодня за почтой пойдет, отнесет. Пусть приезжает. Оно, рассудить, ребенок ничем не виноват. Раз батька бросил, так, выходит, и дедушке не надо?

Еще помолчал и еще выговорил:

— Хотя дочке родительского моего оправдания, конечно, нет…

Оттого, что высказал, что думал, оттого, что посветлели и увлажнились глаза Марии, полегчало на душе. Но как вспомнил опять о дочке, об обиде, о людях, стало муторно и тяжело. Махнул рукой и, не пообедав, пошел заводить трактор, чтоб ехать в гараж, что-нибудь с горя, хотя и был выходной день, поработать.

Вчера последний дождь выхлестал и без того раскисшую дорогу, а ночью зазвенел морозец, и сегодня проснулась земля, как диковинной полудой, покрытая игольчатым инеем, гудящая под ногами, веселая и чистая.

Мелкие обрывки слоистых ненастных туч уплыли за дальний горизонт, по голым верхушкам берез прошелся резкий сиверок, а солнце выкатилось из-за новоселковского перелеска, плашмя положив свои длинные лучи на крыши домов, на верхушки деревьев, на самые высокие подъемы покатых полей.

Парася с трудом распрямилась, зацепив на крючок коромысла второе ведро, и пошла вверх по дороге, чуть покачивая ведрами, в которых слегка колыхалась студеная, с тонюсенькими обломками льдинок вода. Все неровности дороги окаменели; ноги, обутые в валенки с галошами, спотыкались о шишки и проваливались в колеи.

Над всеми домами Новоселок колебались хвосты дымков. Печа уже дотапливались. Кое-где щелкали калитки.

Навстречу Парасе попалась Семениха. Она с участием взглянула на заострившийся Парасин нос, черные, глубоко просевшие глаза, на полнущие ведра и качнула головой:

— Что ты, Алексеевна! Пошто на речку сама ползаешь? В гору ведь все. Иль уж по воду послать некого?

Не останавливаясь, Парася кинула:

— Петя не дома. Митя с Тонькой рань-разрань в школу понеслись. Алька на ферме. Куда ж денешься?

Семениха вслед ей:

— Смотри, Алексеевна, последние ведь деньки ходишь. Не ровен час — надорвешься.

В сенях Парася со стуком опустила ведра, поставила в угол коромысло, крутое, крашенное золотистой краской с цветной дорожкой, — мужнина поделка, — накрыла ведра деревянными кружками, шагнула в избу, скрипнув хорошо пригнанной дверью.

Аля, старшая дочь, гладила на столе платье, подостлав чистенькую ряднинку вместо обычного байкового одеяла. Оно уже лежало на дне раскрытого чемодана. В этот же чемодан Аля укладывала выглаженные платья.

Парася еле протиснулась с другой стороны стола на лавку, в передний угол. Мешал живот. Села и, облокотившись на стол, в упор стала разглядывать Ал го.

«Вылитая я, — думала Парася. — Правда, и Петиного кой-что есть. Нос вздернут малость, волосы чуть светлей моих. А так и брови мои, черные, и глаза, и румяная, как с морозу. Эх, укатились те годики…»

Привычным жестом потянулась рукой к простенку, сняла небольшое зеркало со стены, подперла его попавшейся под руку книгой и, стащив с головы платок, начала переплетаться. Из зеркала глянули на нее строгие черные глаза, над ними — брови вразлет; что-то шепнули суховатые губы, приоткрыв молодую белую полоску зубов.

«Морщин-то, морщин, — сказала про себя. — Вроде бы не старуха еще, а губы пересохли, нос торчит как сучок. Ну, да ведь чего хорошего высмотришь в беременной бабе?»

Аля пошла к печи, повозилась у шестка с утюгом, нарочито громыхая то заслонкой, то крышкой утюга. Грубо сказала оттуда:

— Нарочно по воду потащилась. Смотрите, дескать, люди добрые, какая у меня дочь белоручка… Кто тебя просил, спрашивается? Всей деревне напоказ — на последних днях с полными ведрами. Назло, что ли?

— Может, и назло, — отозвалась Парася, — может, и нет. Привыкать надо… Кто без тебя принесет?

— Некому, видишь, принести. Митька есть, Тонька. Не маленькие, поди.

— Ты бы еще на отца кивнула, — спокойно заметила Парася. — Сейчас вот он на курсах еще два месяца пробудет, потом на новое дело сядет — трудно придется. Умру, а к нему не полезу: у него всю жизнь свободной минуты не бывало. А о Мите с Тоней разговору нет: каждый день с утра в школу за три километра. Помогут, конечно. Однако самой в лямку впрягаться надо.

— Ты, мама, теперь уже хитрить начинаешь, — вскипела Аля, плюхая горячий утюг на подставку. — Не хочется тебе, чтобы я уезжала, вот ты и придумываешь, будто без меня жить нельзя. Не больно я тебе помогала, сама ты во все дыры соваться привыкла. Небольшой от меня убыток.

— Нашла чем хвастать, — коротко ответила Парася, вешая зеркало на место.

Она выбралась из-за стола, пошла в прируб, вытащила оттуда бадейку и стала что-то месить в ней. Аля, прикусив до боли губу, упрямо и рассерженно посверкивая глазами, быстро гладила одну вещь за другой. Чемодан наполнялся платьями, бельем, дорожками, любимыми вышивками.

На несколько минут в комнате наступило молчание. Пощелкивал маятник ходиков; над циферблатом была нарисована кошачья голова, в прорезях глаз ходили, следуя покачиваниям маятника, из стороны в сторону, зеленые кошачьи глаза, наблюдая за всем происходящим в доме. Настоящая же кошка мурлыкала на приступке у печи, зажмурившись от тепла и покоя. Поскрипывала расхлябанная ручка утюга, чмокало под сильными, обнаженными по локоть Парасиными руками месиво в бадейке. Солнце заглянуло в два боковых окна, и на половики легли яркие параллелограммы.

Парася очистила руки тупой стороной ножа, вымыла их под медным умывальником и, на ходу вытирая белоснежным льняным полотенцем, снова двинулась к столу. Подошла и неожиданно стукнула изо всей силы по краю стола кулаком. Подскочила подставка, на которую Аля время от времени ставила утюг. Аля перестала гладить и удивленно, но без испуга взглянула на мать.

— Собираешься, Алевтина? — голос Параси зазвенел и пошел на высокие ноты. — Ну-ну! А батьку ты спросила? На меня-то, конечно, тебе наплевать. Кабы не пришлось Пете уехать, дал бы он тебе вжварку. Пользуешься слабостью моей. На всю деревню, на весь колхоз позоришь.

— Чем это? — с вызовом спросила Аля, опять принимаясь гладить.

— Всем. Да брось ты утюжить, тебе говорю, а то выкидаю к дьяволу твои тряпки. Тут о жизни разговор идет. Отец у тебя куда уехал? А? Учиться. На старости лет. Колхоз его послал, уважение оказал. Помощником бухгалтера вернется. А ты что? Тебя кто посылает? Дурь-матушка? Сбесилась, бросила все, людям на глаза показаться не смею.