Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— А вот смотрю на зарницы и думаю: человек что зарница. Какое! Кратковременней даже. Только придет и уже уходить надо. Вот и думается: пришла и уйду. Ну, зачем пришла? И мир такой хороший. Лучше бы не приходить совсем, чем прийти да и ждать ухода. Ну зачем? Ты, поди, скажешь — от безделья? Какое там… Двое детей, работы хватает. Да ведь я еще заочно учусь. А по дому, знаешь, сколько у женщины? Да не дай бог, когда Петя пьяный, возись с ним. Не от безделья у меня. А такая уж уродилась.

— Смерти, значит, боишься? — спросил Владимир, — Каждый боится. Но только все время думать об этом… Надо тебе невропатологу показаться.

— Ты уж прямо говори — психиатору, — рассмеялась Надежда, — да не думаю я о смерти, не понял ты меня. А думаю, почему так коротко все? И все как-то случайно, неопределенно. Вот с тобой не сошлись. С Петей встретились. Тоже, скажешь, жалею. Да нет. Но почему? Почему все так? На роду написано? И почему все проходит, оглянуться не успеешь? Как… Как зарница.

— Увлечься тебе чем-нибудь надо, — тихо сказал Владимир. — А то хорошим это не кончится.

— Влюбиться? — Надежда коснулась теплым плечом плеча Владимира, и в ее голосе послышалось лукавство. — Советовали. Я никому об этом, о думах своих, не говорю, но подруга есть одна. Пустая, пустая, но душевная. С ней делюсь. Она то же советовала. Она все по курортам ездит. А потом хвастает, как мужчины за ней ухаживают. Тоже смысл жизни… Да мне это, Володя, не подходит. Я теперь сижу с тобой и ни капли не боюсь, что кто-нибудь обо мне плохое скажет. Не думаю я об этом, и ко мне это не пристанет.

— Не о том я, — запротестовал Владимир. — Нашла бы увлечение какое-нибудь, чтоб захватило без остатка. Чтоб день и ночь о нем думать.

— Некогда, Володечка. Дел много. И без того невпроворот. Ну, пойдем: сыровато здесь все же, — Надежда встала и подала ему руку.

Поднялись на пригорок. По краю поля днем был сделан комбайном пробный заезд, и на стерне чуть выделялись кучки соломы. А дальше темной стеной, как невысокий лес, стояли хлеба. Небо на севере намного посветлело, и в воздухе стало свежей. Все скрипели сверчки. Умиротворенно и спокойно было вокруг. Откуда-то пахнуло свежеиспеченным караваем. А на западе все загорались и потухали, но уже не так часто, зарницы.

— Вот что, — сказал Владимир, неожиданно останавливаясь. — Такие мысли: пришел — ушел, зачем? — и мне не в новинку, и другим. Человек ведь тем и отличается от скотины, что осознает свое пребывание на этом свете и смысл его. И видит начало и конец. И не одной тебе грустно, не одну тебя все это беспокоит. Однако, если сосредоточиться только па этом, то какая же будет жизнь? И что же вообще человек будет делать? И для чего? А меня, — Владимир вдруг повысил голос, и Надежда почувствовала в его тоне волнение и даже раздражение, — эти думы давно не мучают. Я знаю, что не только ради себя, а и ради труда, ради своих детей, ради других людей живу. Ты подумай, если бы мы пришли и знали, что не уйдем? Никогда! Стали бы мы так все это любить, ценить, — Владимир взмахнул руками в стороны, — стали бы мы беречь каждое мгновение на этой земле, стали бы мы грустить, страдать, испытывать боль оттого, что все проходит? А?! Сколько чувств, сколько человеческого было бы для нас потеряно? Ты подумай!

Владимир неожиданно чуть ли не выкрикнул так, что Надежда вздрогнула:

— Меня от другого ужас и тоска смертная берет! От другого! Вот ты говоришь — подруга… А мало ли их, что не думают никогда-никогда, что. пришли и уйдут? Словно вечны. И тратят, транжирят свою жизнь на пустяки, на мелочи. Не умеют ценить не то что мгновений — дней, месяцев, годов! Ведь страшно, жутко — сколько годов, десятилетий человеком пропито, проскандалено, провоевано, просплетничано… Да мало ли куда, в какие тартарары провалилось! Я вот знаю некоторых больных людей, приговоренных с детства. У них надо учиться. Как они умеют ценить жизнь, как радуются каждому часу жизни, особенно если он выпадает без боли, без страданий. А ты молодая, здоровая, красивая. Тебе бы жить да только радоваться. И ценить!

— А я и радуюсь, — тихо отозвалась Надежда, — я и ценю, и люблю все. Очень. Может, даже слишком. Потому-то и кажется все таким коротким, временным, на момент. Как зарница…

— Ну, привязалась ты к этим зарницам, — засмеялся Владимир, — дались они тебе. Пошагаем-ка лучше к дому, а то, глядишь, и рассветет.

— Вот и хорошо, — тоже весело отозвалась Надежда, — выходит, не постарели еще, как в молодости, до рассвета прогуляли.

— Увидит мать, задаст мне «до рассвета», — заметил Владимир. — Она тебя любит. Скажет, зачем бабе голову морочу? Она у меня справедливая. Подлости не переносит.

— Знаю, — вздохнула Надежда.

Подошли к дому и сели на лавочку, вкопанную между двумя липами. Вдруг закапал реденький дождичек. Сначала листва не пропускала его, а потом отдельные капли стали слетать и на них. Владимир снял пиджак, накинул его на себя и Надежду. И так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты до сих пор, наверно, на меня сердит, — раздумчиво сказала Надежда, — что не дождалась я тебя. Хоть и не высказываешь. А я и сама не разберусь, как это у меня тогда получилось. Да и видишь, какая я психичка? Замаялся бы со мной…

— Ну, со мной у тебя этого не было бы, — глухо ответил Владимир, — Да и кто разберется, как и когда у всех это получается.

— Не знаю, не знаю, — скороговоркой проговорила Надежда и встала. — Пойду я. Спасибо тебе, Володька, за ночь, за разговор наш. Да за все. За то, что не изменился-ты: все такой же.

Она наклонилась к нему и быстро поцеловала его. И пошла, торопясь, к своему дому. Отойдя на некоторое расстояние, она обернулась:

— Приходи завтра, то есть сегодня, — рассмеялась она, — чай пить. У меня варенье из морошки есть. Сама собирала, сама варила.

— Приду, — пообещал Владимир.

Она ушла, кончился дождь, а Владимир все сидел, покуривал и думал. И было ему так, словно не проходило никаких лет, словно расстались они перед его отъездом на ученье только неделю назад, а сегодня встретились. Долго сидел он, а потом встал, поднялся на крыльцо, отворил уже дверь в дом, но обернулся.

Небо светлело, заметно холодело. Тучи ушли, и проглянули слабые звезды. И вдруг по небосводу покатилась звездочка поярче других, но не упала, а ушла за горизонт, и Владимир понял, что это спутник.

— Зарницы, — усмехаясь, пробормотал он, глядя на спящую деревню, на журавли над колодцами, на добротные, на сто лет срубленные дома, где отдыхали знакомые ему, родные люди, — как бы тебе не зарницы… А это все, а города, а наука, а искусство, что, на момент?! А иной… вон спутник после себя оставит, а потом, может, и новую планету. Придумала, зарницы…

Он усмехался, качал головой и тихо пробирался сенями и через комнату, чтобы не потревожить мать. Пробрался к своей кровати, боясь промаяться, не заснуть, ибо ночь, разговор, Надежда, спутник, зарницы — все стояло перед его внутренним взором, все будоражило и волновало его. Но только прикоснулся головой к подушке и подумал, что отпуск начался хорошо, как сразу же уснул.