Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— А сам-то ты, дедушка, убивал медведей? — перебил белобрысый Колька, следивший за дедом с раскрытым от удивления ртом.

— Видеть я их видел сотнями, а убил ни мало ни много… тридцать восемь штук! Вот ведь какое дело, лешая ты музыка.

Пашка недоверчиво хмыкнул.

— Чего еще? — строго посмотрел s его сторону Плохая Память. — Да, тридцать восемь! Вот года четыре назад был у нас случай. Зашел медведь в деревню, а потом и в дом к одним. Хозяйка была дома. Слышит она, стало быть, скребется кто-то в сенях, отворяет — да как заорет. Обратно дверь захлопнула и держит. Потом попробовала снова открыть, чувствует, силенок нету. Испугалась, и память у нее отшибло. Приходят мужики, видят: хозяйка без памяти лежит, а медведь мертвый в сенях, дверь прижал.

— А от чего он умер-то? — спросили одновременно Васька и Колька.

— Известно от чего, от медвежьей болезни. Крикнула она, ну он и умер. Сердцем оказался слаб.

— Верно, — подтвердил Пашка. — У нас в деревне одна девочка веретена через речку несла, а на берегу медведь спад. Она заголосила с испугу, а с ним медвежья болезнь приключилась. Ну и тоже подох.

— Дедушка, а дедушка, — попросил Колька, — расскажи, как ты сам медведей убивал.

— Да ведь как? — задумался Плохая Память. — По-разному, стало быть. Когда на лабазе, когда в берлоге, когда на дороге. Мать вот у Тропки была, — показал он на присмиревшую собаку, — хорошо медведя из берлоги выманивала. Правда, и сама Тропка куска без разрешения не возьмет. Но мать еще умней была.

Тропка, смотревшая на деда прищуренными глазами, одобрительно чихнула.

— Шли мы раз это по лесу, — продолжал, затянувшись махорочным дымом, дед. — А медведь, лешая ты музыка, полез на дерево за пчелиным роем. Два дуба там, повыше Сыпучего камня, срослись, между ними рой привился. Полез мишка, а пчела его в нос и саданула. Помутилось у бедного в глазах, и полетел он вниз, да и застрял лапой в развилке. Висит на одной лапе и орет на весь лес. Собака меня вывела по следу, тут я его и кончил. Здоровый был.

— А как же ты его снял? — спросил Пашка.

— Известно как. Залез, вырубил лапу ну, он, стало быть, и свалился.

Всходила луна. Через редкие сосны дальнего бора она казалась небывало огромной. Очертания предметов стали загадочными. Слушатели сгрудились ближе к костру.

— А вот двадцать пятого медведя, — приглушенным голосом сообщил дед, — убил я прямо на лошади. Верхом он ехал.

— Как это? — изумились ребята.

— Стало быть, так. Жил я в поселке, повыше Говорливого камня. Пастух выгнал лошадей на опушку и ушел, лешая ты музыка, куда-то. Одна лошадь легла, а медведь-то и вышел. Молодой он был, неумелый, кинулся на спину к ней, она вскочила и понесла. У него, вишь ты, все лапы сорвались, а одна, которой вцепился, в обнимку получилась. Не может он отпуститься, а кобыла несет. Стал он, стало быть, другими лапами за ветки хвататься, за деревья, что по дороге были, да все уцепиться не может. Перед поселком-то было кладбище. Он тем же манером за кресты. Один крест подгнил, обломил он его, ухватил под мышку да так в поселок и вкатил на кобыле, с крестом под мышкой.

— Да-а, — протянул Пашка.

— В поселке переполох, — не обратил внимания дед на Пашкин возглас, — кто ревит, кто бежит, кто в доме хоронится. А председатель выскочил на улицу в одних подштанниках, решил, что балуется кто-нибудь, народ пугает, летит посередь дороги и орет: «Слезай к чертовой матери, под суд отдам!» Вот тут я его и прикончил.

— Кого? — ядовито спросил Пашка. — Председателя?

— Дурак, — рассердился Плохая Память.

Помолчали. С озера потянул прохладный ветерок.

Луна вышла из-за бора и сияла вовсю — было полнолуние.

— А ведь и страшно иной раз, лешая музыка, — устроившись, продолжал дед. — Идешь на лабаз, скажем, в новых лаптях. Лапти скрип-скрип, а кругом тишина. И вот бредет он…

Снова потянул ветерок. Тропка приподнялась и заворчала.

— …Бредет мохнатый, вперевалку катит. Пасть оскалена…

Тропка встала и заворчала громче.

— Что такое? — встревожился дед. — А ну-ка, возьми, Тропка! Хватай! Кусай!

Тропка бесшумно кинулась на шалаш.

Плохая Память схватил двустволку и затрусил вслед за ней.

— Ка-ра-ул! — раздался из-за шалаша сразу изменившийся голос. — Ой! Хозяин! Мед-ве-е-едь!

Вслед за этим бухнул выстрел и дуплетом второй. Грохот раскатился в ночной тишине по озеру, отозвался на реке и в перелесках. Заметалось по всей округе шальное эхо.

Пашка Речников нырнул в узкий лаз шалаша за топором. Васька выхватил из огня головешку, и все трое кинулись на помощь к деду.

Плохая Память, стоя за шалашом, трясся зябкой дрожью и не мог вставить в ружье новый патрон.

— Почему оно не падает? Господи, седьмой десяток живу, а такого страху не припомню.

Там, куда был направлен оцепененный дедов взгляд, в кровавом и призрачном лунном свете стояло поднявшееся на дыбы и раскинувшее передние лапы чудовище. Визжа от ярости, на его боку повисла Тропка. Ребята застыли от ужаса.

Но в эту минуту, размахивая топором и причитая, вырвался вперед и побежал к чудовищу Пашка Речников. Ребята бросились за ним. Плохая Память не мог сдвинуться с места.

Чудовище оказалось Пашкиным пиджаком, распяленным на крестовине. При неясном лунном свете можно было разглядеть в его спине две огромные дыры и множество мелких дырочек по краям. От пиджака пахло паленым.

Вцепившись в полу пиджака, Тропка, привлеченная вкусным запахом, старалась разорвать карман и достать лежавших в нем двух тощих окуньков — весь дневной улов Пашки Речникова.

Наступает ночь. Потемнели окна в домах. Лишь фонари матово посвечивают из снежного тумана. Снежинки, притянутые к свету, как ночные бабочки, замедляют свое падение и, танцуя, кружась, сталкиваются, несколько секунд висят неподвижно, а затем мягкими хлопьями устилают землю.

У Гали на ресницах и бровях белые звездочки. Глаза от этого кажутся больше. Саша осторожно стряхивает снег с Галиных плеч и притягивает ее к себе. Они долго стоят, прикоснувшись лицами друг к другу, дышат в одно дыхание, и не о чем им говорить, да и незачем. Все ясно.

Потом Галя бежит в дальний конец улицы и вдруг останавливается возле большого и мрачного дома. Прижимает локти к бокам, держится ладонями за лицо, вбирает голову в пушистый воротник. Вся ее фигура говорит: «Обними!» — и Саша с разбегу обхватывает ее, и долго ходят они, не видя лиц друг друга, но близкие, самые близкие сейчас в этом маленьком городе, окруженном дремучими лесами на десятки и сотни верст.

И каждый раз после свидания, идя домой, Саша думал о том, как неожиданно пришло к нему счастье, и боялся его, и вместе с раздумьями приходило неверие.

Галю он увидел впервые на спектакле районного Дома культуры. Пьеса была не из хороших, но с того момента, как Галя появилась на сцене, Саша и не следил за действием. Он смотрел на стройную Галину фигуру, на лицо с мягкими чертами, на белокурые волосы, отливающие золотом в свете электроламп с рефлекторами, и думал, что все написанное в романах, оказывается, может быть правдой и что, наверное, за такой девушкой можно пойти на край света, только бы обернулась и позвала.