Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести

Часа через полтора мы вышли на лысый пятачок, где стояли палатки, и — опешили: геологи собирали разбитые приборы, клочья одежды…

— А рация? Что с рацией? — побледнел Криница. — Неужели черти косолапые нас лишили связи?..

— Покорежили ее, как бог черепаху! — резко ответила щупленькая девушка и тут же принялась отчитывать Елисеевича: — Почему лагерь оставили без надзора? Или ваш приказ — закон только для подчиненных, да? Я спрашиваю: почему бросили лагерь без надзора?..

Девушка просклоняла Криницу по всем падежам, поправила на плече ремень карабина и потеплевшим голосом спросила:

— В Брусничный, пожалуй, надо топать?

— Другого выхода нет, — стыдливо потупился Тимофей Елисеевич. — Без связи нам работать нельзя. Мало ли что может случиться? Да и провизию черти косолапые с землей перемешали. Пока ты, Аленка, будешь добираться на главную базу, мы прощупаем третий район. Сроки, сама понимаешь, поджимают.

Аленка пополнила подсумок патронами, топор с круглым обушком заткнула за ремень, перехватывающий брезентовую куртку, поправила за плечами тощенький вещмешок и скрылась за стеной бронзовых сосен.

— Не теряйте момента, — шепнул мне Криница. — Если желаете выполнить задание редакции, советую взять героиней, или, как там у вас, главным персонажем — Аленку. Именно Аленку.

— Она, — спохватился я, — имеет на своем счету клад?

— Самый драгоценный! — загадочно улыбнулся Криница. — И притом москвичка. Берите дробовик — и следом.

Тайга над головой сомкнулась темным мохнатым пологом. Идем час. Второй. Я то и дело проваливаюсь на истлевших колодах, оступаюсь в черные окна с холодной жижей…

Проклятое комарье нещадно пьет мою кровь, какие-то корни, колючие прутья обвиваются вокруг ног, шеи… Мне все время кажется, что они вот-вот выхлестнут глаза, и я защищаю лицо поднятой рукой.

Аленка, наоборот, шагает легко, быстро, поглядывает на меня озорными глазами и чему-то улыбается. Я молча проклинаю путь-дороженьку, но мужского достоинства стараюсь не ронять.

Царапины, ссадины, купанья в черной, как нефть, жиже обогащают меня кое-каким опытом. Я догадываюсь: надо шагать по следам Аленки. Так и делаю. Но увы! Там, где она пташкой перепорхнет с кочки на кочку, с валежника на валежник, я чуть не до пояса увязну в грязи. Там, где Аленка юркнет под старую корягу, я полами куртки цепляюсь за сучья-пики и, опасаясь изодрать в клочья одежду, долго выбираюсь из ловушки.

Идем час. И еще один. Остановиться в этой затхлой, сырой пропасти, где, кроме геологов и охотников, любой человек выглядит беспомощным ребенком, — окончательно расписаться в немоге. Мне порой кажется: я больше никогда не увижу чистого, просторного неба над головой, не сделаю твердого шага вперед… А шустрой Аленке все трын-трава! Она в непролазной, заболоченной тайге чувствует себя как рыба в воде.

Я перестаю шагать по ее следу и лезу напролом. Лезу медведем, стиснув от злости зубы. Она окинет меня с ног до головы подбадривающим взглядом, кокетливо шевельнет еще по-детски угловатыми плечами и, как нарочно, когда я вслух начинаю чертыхаться, весело запевает:

— Там, где речка, речка Бирюса…

Песня Аленки злит меня еще больше, но я молчу. Ее звонким, чистый голос то затихает, то снова оживает в непролазных дебрях, заставляет собирать последние силы и кое-как тащиться вперед.

Косматый полог тайги, как небо после ливня, начал потихоньку светлеть, проясняться. На пути все реже и реже стали попадаться завалы бурелома, трясины, рогатые коряги… Мне дьявольски хочется передохнуть. Хочется остановиться хотя бы на минуту! Аленка, точно угадав мои мысли, предупредила:

— Привал в Седом распадке.

— Он далеко?

— Часа полтора ходу.

— Я о километрах.

— Мы тут расстояния измеряем временем.

Край немереных верст. После завалов бурелома и болот с тучами кровожадного комарья он раскрылся в своей первозданной красе. Шагая рядом с Аленкой, я любуюсь юркими белочками. Они доверчиво и удивленно глядят на нас черными бусинками глаз, но стоит к ним приблизиться на два-три шага — рыженькие пушистые комочки мгновенно исчезают. Их бегство чем-то напоминает полет. Взмывают вверх — и только ты их видел.

А хвойный воздух! Вечером, разогретый за день солнцем, он кажется сладковатым, кружит голову. Я пью его взахлеб. Пью, как утомленный жаждой путник родниковую воду, припахивающую кленовыми листьями. Пью — и не напьюсь. Чувствую прилив бодрости и того неуемного детского озорства, когда хочется с громким криком быстрее птицы лететь навстречу с радостью и солнцем.

— Скоро Седой распадок, — свернула на невесть откуда взявшуюся тропинку Аленка. — Прибавим шагу?

Тропинка, исклеванная копытами сохатых, черной лентой тянулась по кедровой роще и все бежала куда-то в глубь гомонящей тайги-старухи. Аленка короткой палкой, как минер щупом, тыкала в землю и уверенно шла вперед. Палка в ее руке мне помогла «раскусить» причину неудач в походе, и я начал проклинать себя за оплошность. Короче, умнел задним числом.

Роща могутных кедров кончилась как-то неожиданно. Мы вышли на огромную поляну, перерезанную звонкоголосой речкой Говорухой. Аленка остановилась, поправила на плече ремень карабина и, не глядя на меня, спросила:

— Проголодался?

— Угу.

— На шашлык не рассчитывай. Тройную ушицу спроворим мигом.

Слово «спроворим» она произнесла с домашней теплотой и таким спокойствием, как будто мне оставалось вооружиться ложкой, взять кусок хлеба и позаботиться о самом простом: не обжечь губы наваристой юшкой янтарного цвета.

— Такую ушицу спроварим — ангелы от зависти лопнут!

По крутому берегу Говорухи мы двигались до тех пор, пока не нашли впадающий в нее ручей. Аленка палкой промерила глубину ручья и попросила меня подкатить лежавшее неподалеку бревно.

— Рыбу глушить будем?..

— Фантазировать лучше на сытый желудок, — невозмутимо ответила на подначку Аленка. — Давай-ка лучше делом заниматься.

Я руками уперся в бревно. Поднатужился раз, другой…

— Эх, цивилизация! Рычаг простой применить не догадаешься.

Крепкое сухое полено помогло: бревно я без особого труда подкатил к берегу ручья. Аленка посоветовала еще «попыхтеть» над парочкой и топором стала рубить гибкие прутья. Пока я возился с бревнами, она прутья разложила на земле и принялась плести кошель. Мастерила кошель Аленка с каким-то самозабвеньем и счастливой гордостью. Я любовался проворством ее маленьких рук и слушал рассказ.

— Якуты сто лет назад так добывали рыбу, — объясняла она. — Сейчас соорудим заездку, установим кошель — и вся недолга.

Плотину через ручей мы построили быстро, по всем правилам предков. Аленка приладила кошель к вырубленному в бревне оконцу, полюбовалась делом своих рук, потом сказала: