Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

Под кленами и дубами ютились землянки и шалаши, дымили костры. В котлах кипела похлебка. Стояли телеги с задранными вверх оглоблями. На оглоблях висели потники, уздечки, седла. Отмахиваясь от овода хвостами, у коновязей стояли лошади. Над одной из крытых дерном землянок развевался красный флаг. У входа торчал пулемет.

Коваля встретил председатель совета коммуны и командир отряда Тихон Ожогин. Они поздоровались, прошли в землянку.

— Обрастаешь народом? — поинтересовался Коваль.

— Жируем потихоньку. Уже без малого батальон. Коней не хватает, а то бы еще эскадрон развернули.

— Смотри, Тихон, крестьян не обижай, коней не трогай.

— Знаю, сам крестьянский сын. Разве можно! В Чульской казаки появились, вот на тех коней поглядываю.

— А сил хватит?

— Дело солдатское.

— Как с продовольствием?

— Кормит тайга-матушка. Народ бывалый, охотой пробиваемся.

Вечером Коваль познакомился с коммуной. Возле шалашей разложены дымокуры: таежный гнус не давал людям покоя. Коммунары чинили обувь, смазывали жиром сбрую, стирали белье, чистили оружие. Под кустистым кедром сидела группа партизан. Чей-то звонкий голос читал «Овода». Андрей узнал бойца из отряда Ожогина — Максимку.

Невдалеке от них на пне устроился парень с двухрядкой. Его тотчас же обступили люди.

Максимка спрятал зачитанную до дыр книгу, обрядился в широченные шаровары, затянул рубаху красным с кистями кушаком и, ловко отбивая присядку, вскочил в круг.

— Раздайся народ, меня пляска берет! — выкрикнул он и завертелся волчком.

Круг раздался. На Максимку шла, подрагивая плечами, девушка, с лицом, прикрытым платком, в атласной юбке и расшитой кофте. Она закружилась вокруг него, встряхивая высокой грудью.

Все заулыбались, стали притопывать ногами.

— Максим, не ударь лицом в грязь!

— Девушка-красавица, покажи свое личико!

— Сыпь, гармонь!

Рубаха на Максимке прилипла к спине, а девушка не уступала, подзадоривала, звала, манила. Наконец, тяжело дыша, обливаясь потом, Максимка вышел из круга.

Поднялся другой боец, остановился перед девушкой и, топнув ногой, склонил голову. Вокруг одобрительно загудели, захлопали в ладоши.

— Докажи, Бубенчик, почем в Маньчжурии крендели.

— Валяй, дивчина, не смущайся!

— Докажи чалдонам, как на Украине пляшут.

— А ну, а ну, черниговская!

Через десять минут и Бубенчик запалился, припал к бочке с водой — не оторвешь.

— А ну, шире круг! — разгорячился Тихон Ожогин, хватая у бойца балалайку. — Чтобы меня девка переплясала? Никогда!

— Куда тебе, товарищ командир, за купецкой дочкой, тяжеловат.

— Ей, черниговской, сам Днепр нипочем.

— Покажи, Ожогин, раздолинскую с перебором.

— Держись, черниговская! У нас командир хват.

Тихон ударил пальцами по струнам и, поблескивая от возбуждения глазами, запел:

Убыстряя темп, с вызывающей лихостью подхватил девушку под руки и пошел вприсядку.

По толпе бойцов скользнул завистливый шепоток:

— Хват, Тихон, знает, чем донять.

— Эх, черниговская, дочь купецкая, подвела ты нас!

А Тихон Ожогин что-то пошептал девушке, бережно усадил ее на траву и, легко идя вприсядку по кругу, ударил пальцами по струнам.

Девушка снова вступила в пляску. И вдруг произошло неожиданное; юбка сползла с пляшущей, и раскрасневшийся юноша-красногвардеец предстал перед партизанами.

— Матиноко!

Хохот покатился по лесу. От него птичьи стаи взмыли в небо, кони запрядали ушами, взлаяли собаки. Смутившийся Тихон пошел к землянке.

Не без интереса посматривая на продолжающих веселиться партизан, Коваль и Ожогин стали вполголоса разговаривать.

— Людей всех знаешь?

— Наплыв большой, со всех деревень батраки прут.

— Командир должен знать каждого солдата.

Тихон не ответил. Оторвал взгляд от елани, стал кинжалом резать ровные кленовые палочки. И когда на земле выросла целая маленькая поленница, пересчитал их:

— Пятьсот сорок одна. Вот наш отряд.

Он несколько минут сидел не шевелясь, запустив пальцы в русые волосы. Затем не торопясь стал перекладывать одну за другой палочки в сторону.

— Лукьян Журба, Максим Кондратьев, Матвей Матиноко, Михаил Ким, Вася Шило, Афоня Байбор, Данило Чуль, Бубенчик…

После каждой фамилии он откладывал палочку в сторону. Коваль наблюдал за его ровными, скупыми движениями.

— За этих трехсот сорок одного ручаюсь как за себя. — Подумав, добавил: — А здесь сто пятьдесят три. Этим верю, на предательство не способны, но в бою могут подвести.

— Здешние?

— Есть чугуевские, даубинские, чульские. Те триста сорок — пролетарии, извечные батраки, а эти однолошадные, голь перекатная, но мнят себя хозяевами, мечтают о хуторах, — пояснил Тихон. — Сам был таким! Во сне лошадь видел, а на поле на своем хребте кулацкий плуг волок.

Тихон посуровел, глядя на свои палочки.

— Эти же тридцать шесть за кулачьем пойдут. Жадны до земли.

В тот же вечер собрался совет коммуны, на котором по предложению Тихона Ожогина было принято решение сниматься с бивака и двигаться на соединение с войсками Уссурийского фронта.

Лес то взбирался на скалы, то спускался в распадки, к поймам горных речушек.

Подъесаул Николай Жуков устало покачивался в седле в такт шагу лошади.

После неудачной попытки свергнуть советскую власть в Раздолье он бежал в Харбин, побывал в Токио, потом вернулся во Владивосток. Начальник союзной контрразведки Михельсон принял его в свое учреждение: люди, знающие местные условия, ему были нужны до зарезу.

Теперь пришло время, когда Жуков безбоязненно мог побывать в родной станице, тем более что он вел с собой сотню казаков — карательный отряд. Хотелось рассчитаться с Понизовкой, вернуть отцовское имущество, казнить Ожогина и Ковригина за самоуправство, устроить поминки по отцу, которого подстрелили китайцы при переходе границы.

Конь под офицером вздыбился. Подъесаул схватился за маузер, приостановился, раздвинул кустарник.

На елани паслись кабаны. На солнцепеке лежала свинья. Поросята, еще не успевшие обрасти шерстью, топтались около нее. Вблизи кабан-секач подрывал корни.

Неожиданно над зарослями лимонника взметнулось полосатое тело тигра.