Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

На скуластом лице вздувались бугристые желваки. Говорил жиденьким тенорком, переводя сердитый взгляд с Федота на Тихона.

— Федот не виноват. В ответе я, Селиверст Просолович.

Жуков, теребя пегую бороденку, выслушал Ожогина. Потом провел рукой по лысине, притворно-любезно заговорил:

— Ничего-с поделать не могу. Придется Шайтагала к ветеринару свести за ваш счет-с, а уж ежели что, сами-с понимаете, жеребчик денег, и не малых, стоит.

— Не нищий, уплачу, — отрезал Тихон.

— Вот и договорились.

Жуков достал портсигар, стал разминать пальцами папиросу. За его внешне спокойным видом Тихон чувствовал какой-то подвох.

— Что же ты, Тихон Сафронович, приехал и глаз не кажешь? Мог бы старика уважить, лестно и мне принять георгиевского кавалера в своем доме.

И стал расспрашивать, как Тихон доехал, как без царя Россия живет, видел ли он Ленина, что это за большевики, как дальше с войной думают.

Тихон отвечал скупо. Тогда Жуков счел нужным показать свою осведомленность в обстановке:

— Временное правительство одумалось. Решено-с войну до победного конца довести.

— Меня это не касается, — сухо проговорил Тихон.

— Всех, милый, касается. Мобилизация объявлена.

Тихон вздрогнул. Жуков внимательно за ним наблюдал.

— Вот оно что, милый. И тебе следует к старшему писарю зайти. Унтеров в первую очередь велено…

— Я подчистую…

— Коли подчистую, хорошо, но порядок надо соблюдать. Бумаженция одна получена, так, немудрящая бумаженция, нас с тобой она пока не касается. В армии введены военно-полевые суды; для беглых и бунтарей — смертная казнь, ну и другие положения. Вот она как, революция-то, повернулась. Порядочек-с, порядочек-с устанавливается. Военный министр Керенский в наступление армию бросает, Корнилов на Питер двигается.

Тихон не мог больше сдерживаться, его гнев прорвался:

— Не бывать войне! За новое кровопролитие в крутой рог скрутим и под задницу коленом. Не нужна народу мясорубка. Продали Россию, а теперь изворачиваются. И Корнилову обломаем копыта.

Жуков рассмеялся.

— Заело, милый! Умному ясное, а дураку красное? Вот не думал, георгиевский кавалер — красноштанник. Ну и ну, с виду овечка, а нутро волчье. Тэк-с! Тэк-с!.. Прощай, унтер. Советую все-таки с документами явиться, не то плохо будет. Не дезертир ли, случаем?

— Ты мне, атаман, не грози, не из пугливых!

— Сроку тебе две недели, апосля пеняй на себя. В бега ударишься, словим — и в военно-полевой по этапу.

Жуков уехал.

Опершись на ствол ясеня, Тихон курил и наблюдал, как тает в воздухе махорочный дымок. Накатилась тоска, нахлынули воспоминания.

…Июнь шестнадцатого года. Немцы прорвали линию фронта. Драгуны спешились, залегли. Одиннадцать раз немецкие роты бросались в атаку и одиннадцать раз в рукопашном бою отбрасывали их к исходным позициям… Эскадроны редели, иссякали патроны, в живых не осталось ни одного офицера… На рассвете драгуны пошли на прорыв, впереди, развернув полковое знамя, — Тихон. Тускло сверкнули сабли… И когда победа была близка, началась газовая атака. Газы заполнили ложбину, по которой лавой развернулся поредевший эскадрон. Драгуны надели противогазы, на которых чернела надпись: «Маталин-Кайтридж и Компания. По особому заказу российского военного ведомства. Май, 1915 год. Сделано в Америке». Ох, как солдаты верили в это защитное средство, привезенное из-за океана!.. Но случилось то, чего никто не ждал. Маски пропускали газ. Драгуны падали, умирали в муках. Немцы били из пулеметов в спину. Спаслись несколько человек, в том числе и Тихон. Их бросили в прифронтовой полосе в сарай на гнилую солому. Без медицинской помощи они пролежали несколько дней… А потом стояли в строю под тем же полковым знаменем, изрешеченным пулями и все еще пахнущим ипритом. Их поздравлял цесаревич Алексей — командующий казачьими войсками. Какая-то придворная дама прикалывала к солдатским гимнастеркам георгиевские кресты. Седой генерал огласил приказ о присвоении им звания младших унтер-офицеров…

Что было потом? Не имело смысла вспоминать. Слишком все перепуталось. Конечно, Тихон не имел оснований обижаться на свою судьбу, он мог быть ею вполне доволен. Жизнь сохранена, что может быть дороже? Но отвращение к войне выросло в неодолимую силу.

— Вот тебе, Тихон, и февраль декабрем обернулся. Нет, что там ни говори, а прав был тот раз морячок из Владивостока. «Пока, — говорит, — их власть, ни мира, ни земли не жди. Но скоро, — говорит, — им каюк, шторм надвигается, тогда, братва, не зевай, рви паруса, ко дну корабль пускай…» Брошу все, уйду. Пущу красного петушка, затрещат хоромы толстосумов. На весь уезд поминки заверну. Пойдешь со мной? Думаешь, забыл я войну?.. Другой раз ночью лежу и вижу, как душит нас иприт…

— У тебя, Федот, все просто, а я с маху не могу.

— Ну и станешь к стенке. Не хватил ты батрацкой мурцовки. А я вот с восьми лет жуковские табуны стерегу, под конской попоной дрогну, у конского брюха в мороз отогреваюсь.

Тихон молча сел на лошадь.

— Винтовку за плечи — и в тайгу, вот мой совет, — вдогонку ему быстро говорил Федот. — Не пропадешь, голова — два уха. Колька Жуков — дерьмо, он на все пойдет. На дальних зимовьях отсидишься, поможем… Морячок говорит, скоро вторая революция будет…

— Не варнак из-под родной крыши бежать, — буркнул Тихон и хлестнул Буяна плетью.

Домой Тихон вернулся поздно. Поставил на вы-стойку взмыленного Буяна, вошел в избу. За столом, склонившись над библией, в белой рубахе сидел отец. Впился острым взглядом в страницу, шевеля губами, водил по ней узловатым пальцем. Тихон усмехнулся: мудрствует отец, истину ищет.

Заметив сына, отец закрыл библию, поднялся.

— Беда, говорят, идет. Немец-то в наступление двинул, прет по русской земле. Не слыхал?

Тихон снова уловил в отцовских словах упрек. Закурив, расхаживая из угла в угол, неторопливо и спокойно Тихон принялся рассказывать о войне, о том, как отказали противогазы и погибли многие его однополчане, как и он сам шел в атаку со знаменем в руке.

— Я три года честно воевал, а Жуков честит меня дезертиром… Нет, отец, я не падал лицом в грязь.

Старик с виновато опущенной головой слушал сына, корил себя за то, что усомнился в нем. Видно, нет на свете школы суровее, чем школа войны. Трижды сын был ранен и трижды возвращался в строй. Это ли не любовь к России? Ведь георгиевский крест не всякому дают!

Тихон бросил взгляд на ссутулившуюся спину отца, на обвисшие усы и глубокие морщины около рта. Стало жаль его. Перед ним сидел мудрый и беспокойный человек, которому есть до всего дело. И кто виноват в том, что одна-единственная книга — библия — его советчик?

— Прости, Тихон, не прав я, — твердо сказал Сафрон Абакумович.