Александр Рахвалов - На гарях

— Не рви меня, — прохрипел он, как в хомуте. — Ни души, ни подхода к человеку. Вся разглажена, как доска…

— Боже, какой ты человек?! — отступила она на шаг, чтобы развести руками. — Ты лентяй и опоек…

— Нельзя так обращаться с человеком, — стоял он на своем. — С душой бы подошла, с добрым словом…

— Да… твою за ногу! Он еще меня учить вздумал, — перебила она его. — Бабу рожать не учат… В конце концов, мой бычок: хочу — веду в поводу, хочу — еду. Быстрей переодевайся, а то как тресну вот этим корытом, — кивнула она на корыто, в котором распаривали комбикорм свиньям.

Тихон попытался привстать, но, видно, сил не хватило: дернулся, как с горшка, и затих.

Клава засуетилась. Она, закусив губу, бросилась к колодцу, выкрутила ведро из него и круто, с разворота окатила Тихона ледяной водой. Тот взревел, задохнулся.

— Вот чем надо было тебя опохмелить с утра! — хохотала Клава, не видя уже ничего перед собой. — Теперь ты — как огурчик малосольный, а! Ох, артист!

Тихон рычал… Он, как волк, кинулся на нее, но промахнулся и всей грудью, пролетев метра три, навалился на колодезную крышку, словно хотел своротить сруб.

— Вот дурачок, вот дурачок, — отошла она в сторону. — Да разве я могу дать себя в обиду?

И Тихону ничего не оставалось — он смирил свой гнев. Полежав на срубе, он поднялся и нехотя, молчком начал стягивать с себя мокрую рубаху. Штаны, расстегнутые в поясе, сползли с него сами по себе. Он дрожал, но не от злости, а от холода.

— Переодевайся, Тихон, — пожалела она мужа. — Вот тебе все сухое да чистенькое.

Тихон молча переоделся и, ни слова не обронив, поплелся за супругой к автобусной остановке. Скандал, что должен был разразиться во дворе, не состоялся.

— Прости, родной, — добродушно шутила она. — Прости, но концерта не будет. Не будет его по той причине, что сгорела филармония. Дотла сгорела. И дыму нет.

Он прокашлялся.

— Маус, маус, ком хер аус…

— Что ты там бормочешь? — оглянулась она. — Или мне послышалось?

— Я говорю: мышки, мышки, выбегайте, — отозвался он. Ни гнева, ни боли в голосе. — По-немецки ты ни бум-бум…

— А зачем мне понимать по-немецки, — не растерялась Клава. — Ты мне и так объяснишь, по доброй воле… Ну-ка, как там будет: автобус, автобус, объявись поскорей?

— Не знаю.

— Эх, Тихон… не ловишь ты мышей, как хреновый кот, — поглядывала она в сторону остановки. — Только и осталось от института, что про мышек… Не забыл. В другом деле — дурак дураком…

Конечно же в душе он оскорбился; да не стал с ней спорить, приберег это «оскорбление» для удобного случая, отложил в «пистончик». Он всегда так поступал, прощать за просто так не хотелось даже в мелочах.

В районе мельзавода не гудели больше мощные бункера, хотя рабочий день не закончился. Мучная пыль, белая как снег, покрыла дорогу, деревья, дома… Расчетливые хозяйки повылазили на улицу, чтобы протереть окна. Да, бункера не работали, но слышно было, как в наступившей тишине с жестяных стенок отводов осыпается крупа — ее слизывало воздухом, гоняемым вхолостую, как шершавым языком. Транспортер, уходящий к верхнему, круглому, как шар земной, бункеру, тоже затих и не раскачивался больше над высоким забором, поскрипывая роликами. Зато белые автомашины выползали из ворот, лениво скрипели бортами…

Она подбежала к проходной, оставив Тихона. Бежала скачками, как кенгуру, боясь наступить на дохлых и еще живых крыс: они валялись повсюду и, судорожно хватая воздух, ползли к тротуару — отравленные, но не мертвые. Ребятишки добивали их палками, разбрызгивая кровь… Сытые кошки сидели на заборах и наблюдали оттуда за собаками, которые рвали зубами легкую добычу. Визг, урчанье, крики пацанов… Вонища кругом невыносимая… Но Клаве было не до этого, она торопилась — успеть бы в контору, пока бабы не ушли в какой-нибудь магазин.

— Че вы ночью не пришли? — встретила ее бухгалтерша, у которой она днем забрала бумаги на комбикорм. — Знаете, по ночам мы тут даем стране угля… Приходите.

Голос бухгалтерши не понравился Клаве.

— Не надо таким тоном, — проговорила она. — Время — четыре, а вы уже на чемоданах сидите. Разве так можно работать?

— Ну, знаете… Вы нас не учите! — вроде как обиделась та. — Ученый, съешь пирог печеный… Кроме того, мы отгрузили продукцию по плану — совхозы довольны и еще приедут.

— А мне как быть?

— Укладывайтесь в рабочее время… Как все.

— Так эти все… вы их отпускать будете, а меня?

— Я вас отпускаю, — играла бухгалтерша.

— Ничего не знаю. Отдайте мне то, что выписали днем.

— Берите, берите, — улыбнулась, не скрывая ехидства, бухгалтерша. — Найдете кладовщика — и берите… хоть вместе с крысами.

— Тунеядка! — выругалась Клава в коридоре. — Всякая ноздря шипеть будет! Господи, что хотят, то и делают… Тихон, Тихон!

Тот ожидал супругу на крыльце.

— Чего кричишь? — спросил он.

— Корову! Пойдем кладовщика искать… Стоишь тут, как этажерка. Нет бы помочь мне…

Пошли искать кладовщика. Услышав о кладовщике, Тихон сразу сообразил: кладовщик — значит отгружать со склада. Может, даже вручную, лопатой… Его аж в пот бросило: «Придется пыхтеть… Мужиков нигде нет. Ну, все, сливай воду!»

Территория мельзавода была огромной, склад — один: комбикорма отгружали сразу, не копили… Наткнувшись на кладовщика, Клава расцвела.

— О, парнишонка-то знакомый! Я у них вещи страховала, — пояснила она мужу. — Только горе им принесла… Здравствуй, Паша! — улыбнулась она.

Тот отбросил палку, которой молотил подыхающих крыс, и приветливо отозвался:

— Вы ко мне?

— Да, Пашенька, к тебе. Комбикорм сегодня выписала у вас, надо забрать. Не люблю, когда свое пропадает… Забираю в срок.

— Как — забрать? — удивился кладовщик. — Ни машин, ни рабочих. Или у вас — мешок?

— Что ты! Больше тонны! — не без гордости заявила она. — Мешок-то бы я без тебя нагребла. Пойду машину ловить… Тихон сегодня в ауте, — взглянула на мужа. А кладовщика спросила: — Ты на меня не сердишься?

— За что? — смутился он.

— За свинью.

Кладовщик покраснел.

— Нет. Что вы!.. Сам виноват… Пожадничал.

— Ну смотри, Пашутка… А то запрягу: на обиженных воду возят, — похлопала она смущенного паренька по плечу. Он отшатнулся:

— Торопитесь за машиной… Может, за проходной кто подвернется, они не прочь подкалымить… Рвачи.

Клава пошла к воротам, оставив их вдвоем.

Кругом поперек дороги ложатся, — думала она. — Будто нарочно, вредители, не позволяют простому человеку на ноги встать. Сами не живут и тебе не дают. Хорошо, я настырная, в лепешку расшибусь, но своего добьюсь. А такие, как Паша? Господи, таким сразу руки отшибают! Ну, вредители, ну, злодеи!

Она выбежала на дорогу.

Бревенчатые дома на две семьи, а кругом дикая земля, покрытая густой и топкой мукой. Здесь не пошли дальше огородцев, в которых выращивали лук и картошку. «Что это за жизнь? — стараясь не наступить на крысу, шла и думала она. — Лентяи! Сколько земли, корма под боком! Не пойму я вас, граждане… Так ведь и с голоду помрете! Крыс станете лопать. Калач надену тебе, мордастому, на шею, — покосилась она на старика, высунувшегося из окна, — а толку? Выгрызешь то, что возле рта будет, а перевернуть не догадаешься. Так и умрешь с калачом на шее, как в хомуте». Но больше всего она недолюбливала молодых лентяев. «Старые, бог с ними! Были годы — потрудились, как матушка у меня, а эти…»