Эрнст Сафонов - Избранное

Бабушкин, тихо улыбаясь, ткнулся щекой в жесткий Петькин затылок и тут же — не веря пока — пугливо спросил:

— А ты, Петух, никак куришь?! Табачищем-то от тебя… Куришь!

Сын отстранился, угнул голову, чуть не по уши в воротник куртки залез — пробубнил из нее, одним глазом косясь, не замахивается ли отец на подзатыльник:

— Я попробовал… один раз… Герольдик курит, Славка с ним, а я тоже попробовал…

— Петька, Петька…

Колыхалось в душе давнее: как его самого мать в детстве свирепо за вихры таскала, по щекам, плача, била, отучая от папиросок, и так ведь не отучила, горемычная, — позже сам бросил… Это когда они с Ниной сходились — бросил, любил ее, послушался, а после, через годы, попробовал было вернуться к курению, чтобы позлить ее, — ничего не вышло, организм на никотин не настроился… И Петьке сейчас хоть лупка, хоть всякие слова, вроде того что грамм никотина лошадь убивает, — пустой звук. Лупку он вытерпит, со словами согласится, а потом побежит за котельную (они всегда там табунятся) — закурит, и курить будет не просто, а в удовольствие, с ожесточением, в отместку — вот, дескать, вам, бейте, ругайте… что́ — взяли?..

— Петька, Петька, — повторил Бабушкин, — зря ты! Брось. Дурное дело. В возраст взойдешь — там смотри… А сейчас будешь табак всасывать — не вырастешь, Петух, таким вот шкетом останешься… Не втянулся?

— Не втянулся, — неуверенно и с облегченьем ответил сын.

— Не кури.

— Я не буду…

— Я прошу тебя…

В кружке доминошников Парамоныч Три Рубля, задыхаясь от восторга, кричал генералу: «Просадили вы, Левонтий Палыч!.. Как в лужу…» А из клуба железнодорожников по-прежнему мощно и удало неслась музыка, сотни ладоней прихлопывали там в такт; и подумал Бабушкин, что зря отказался, нужно было пойти с женой в кино, приятное жене сделать, после до проходной фабрики ее проводить, а теперь уже, конечно, поздно, сеанс начался, через какие-нибудь час-полтора Нина отправится в ночную… «Жизнь, — усмехнулся Бабушкин, — она не по расписанию идет, предполагаешь одно — получается другое, какая-то суета, спешка, сам не знаешь, что завтра будет, не собака, смотришь, а человек под колесо сунется, готовь, жена, сухари… и собака, подумать, куда она, подлая, лезла?!»

— Учись, Петь, а курево — оно, брат, никуда не денется… В школе-то сегодня что получил?

— Нормально…

— Это как понимать?

— Две тройки…

— Это нормально?

— И пятерку, паи!

— По физкультуре, да?

Петька вздохнул:

— А легко? Я один, если хочешь, по шесту залез. Под самый потолок!

— Так, Петух, на образование не вытянешь…

— А я не учусь?! У нас программа новая, временные трудности, сами учителя говорят…

— А я, Петь, знаешь, собаку задавил.

— Какую, пап, собаку?

— Бежала, понимаешь… я задавил… плохо-то как!

— Ну, — Петька рукой махнул, успокоил: — Мы тоже собаку кокнули.

— Как?.. Зачем?!

— Она в школьный двор забежала, на большой перемене, а Герольдик кричит: у ней слюна упала, а если она бешеная?.. Мы камнями, а один из восьмого «Б», его Длинный Джо зовут, взял железяку…

— Убил? И ты тоже?

— А если она бешеная?

— Какая к черту… бешеная? — заорал Бабушкин. — Сто лет в городе бешеных собак нет! Она что — бросилась на вас?

— Она щенок… ты чего, пап? Все, пап, били…

— Иди, змей, домой… с глаз уходи!

— Сам задавил…

— Уходи!

— Я мамке скажу, — плаксиво пообещал издали, от подъезда, Петька.

«Откуда это в них? — кипел, негодуя, Бабушкин. — Железякой, говорит, а! И мой как остальные, мой-то!.. Откуда? Камня, может, кругом много, природы настоящей не видать, высокие дома все от них заслонили?.. На школьном дворе!.. Марки собирают, от телевизора за уши не оттащишь, в секции, в кружки ходят, ничего для них родителями не жалеется, а они… убили! Кого ведь… щенка! И мой со всеми, с этим… как его… Длинный Джо! Дрючком бы его по длинной хребтине, этого Джо, сразу б вспомнил он, какой такой Джо иль, может, все-таки Ваня… И моего б заодно! Ну, Петух, ну, погоди, возьмусь за тебя…»

— Коля! — окликнули Бабушкина из сумрака, с дальней, полузатащенной в кусты скамьи. — Ты никак там? Топай сюда!

Окликал, оказывается, Толик, сосед по площадке, водитель грузового мотороллера в пищеторге. Он парень вроде ничего, общительный, компанейский. Бабушкин нередко помогает ему мотороллер ремонтировать, и Толик в таком случае всякий раз дарит ему «на счастье» по два-три лотерейных билета ДОСААФ — у него их много, распространяет на общественных началах… Не забыть, подумал невольно Бабушкин, проверить билеты, таблица была уже: а вдруг?!

Он подошел, поздоровался с Толиком и его приятелем, низеньким широкоплечим парнем в вязаной шапочке с помпоном, — его Бабушкин не раз видел в гастрономе № 5, парень там грузчиком… Виталиком зовут.

На скамейке между сидевшим Толиком и Виталиком стояла «долгоиграющая» бутылка.

— Скучаешь, Коля? — Толик спросил.

— Малость есть.

— Немножко примешь?

— Не хочется, ребята. Не буду… Не умею я ее и не люблю. И настроения нет.

— Невольник — не богомольник, — сказал Толик. — А то размочись!

— Нет, — твердо повторил Бабушкин и, будто оправдываясь, пояснил: — Меня, Толь, сейчас Петька расстроил, когда я и так расстроенный. Они, охламоны, собаку, не дрогнув, убили. В школьном дворе… Дети ж, Толь, как могли?

— А я так, откровенно говоря, замечу, — наливая себе, сказал мрачно Виталик, — не собак, а людей нужно жалеть!

— И собак и людей, — поправил Толик.

— Людей! — настаивал Виталик.

Бабушкин понял, что они давно уже тут: вон у скамейки лежит еще одна опорожненная бутылка.

— А ты — докажи, что не собак! — потребовал Толик.

— Докажу, — Виталик согласился. — Только, замечу откровенно, тебе доказывать, что против ветра…

— Ладно, ребята, — вмешался Бабушкин. — Чего спорить… все живое жалко.

— Нет, обожди… замечу… — упорствовал Виталик. — Он, к примеру, доказывал тут, что Викулов техничнее Фирсова…

— И докажу!

— А ты сам играл в хоккей?!

— Не имеет значения…

Они громко заспорили — про Фирсова и Викулова, про других игроков, про то, кого б они ввели в состав сборной страны по хоккею; Виталик стал хвалиться, что его двоюродный брат в Москве разговаривал с тренером ЦСКА Тарасовым («Вот как я с тобой, понял ты, чугунок!..»), — спор был бессмысленным и глупым, как бывает окрашено глупостью все пьяное, и Бабушкин решил уходить, заскучав еще больше. Но Толик, опомнившись, замолчал. Бабушкина локтем подтолкнул, подбадривая его:

— Собак много, и нас много… веселей, Коля! А Петуху своему книжку в библиотеке подбери, про животных, чтоб читал, на ус мотал… Мало читаем, Коля!

— Мало, — повторил, думая о своем, Бабушкин.

— Ты Петуху рассказ про собаку Каштанку, Коля, достань или купи, — советовал Толик. — Это волнующий рассказ, из жизни, поучительный, как в цирке дело было…