Эрнст Сафонов - Избранное

Ткнув черным от сапожного вара пальцем куда-то за себя, Тимоша крикнул:

— Фрол Татьянку изничтожает! Беги, убьет!

Глеб подумал про ружье, что висело у него над кроватью, еще о том, что он без рубахи, лишь в майке, и кеды на нем без шнурков, — секунду об этом подумал и, перемахнув на берег, кинулся в деревню.

До деревенских изб, сбившихся в кучу, укрытых сизыми ветлами и тополями, — с полкилометра. Глеб бежал через выжженный зноем коровий выгон, огромное солнце било ему в глаза, он проклинал легкомысленную обувку, слетавшую с ног, и до боли в висках терзали его два вопроса: «За что?» и «Как вступиться?..»

Однако, когда избы были уже близко и деревья, будто расступившись, приоткрыли их, Глеб, унимая рвущееся дыхание, перейдя на скорый шаг, увидел, что Фрол Горелов сидит на скамеечке у крыльца и курит. Как и не приключилось ничего — дымит себе, глубоко затягиваясь, и только рожа у него красней обычного: вроде как после бани с хорошим паром и березовым веником… А может, напутал что Тимоша?

Нагнул голову Глеб и, чувствуя сбоку цепкий Фролов взгляд, свернул к Тимошиной избе, толкнул незапертую дверь. В полутемном, о два оконца, Тимошином жилье пахло сапожной мастерской: кожей, гуталином, клеем, жженой резиной, — густо пахло. Напился Глеб теплой, застоявшейся воды из ковшика; сел, успокаиваясь, на лавку. Наверно, Цыганочка, приемная дочь Тимоши, школьница, помогает на какой-нибудь колхозной работе: пол не метен, грязная посуда на загнетке. Помогает и зарабатывает: на долгую зиму много чего надо.

Уходить Глеб хотел, когда сам Тимоша подкатил к избе; упершись в землю деревянными лопаточками, чуть приподнял на сильных руках свое обрубленное тело, перевалился за порог. Облизнул пересохшие губы, поморгал усталыми глазами и не то чтобы улыбнулся, но как-то порадовался выбритым лицом — заметно было.

— Вырвалась от него, — доложил. — Сбегла. Тебе скажу: в Славышино, к тетке Лександре подалась. На попутной.

— Из-за чего ж, Тимош?

— А ты газету не читал? У-у?! Погоди, в кармане она у меня. Возьми.

— Газета?! Понятно.

— Отольется ему еще, — Тимоша погрозил темным пальцем в окно.

И Глеб в окно посмотрел. Фрол убрался с крыльца, а на улице — знакомый Глебу мальчишка с велосипедом. «Возьму-ка я на час велик да махну в Славышино», — решил он, пожимая на прощанье жесткую Тимошину ладонь.

— А ты на стенку, Глеб, погляди. Чего я изобразил, погляди!

На большом листе бумаги — на обратной стороне плаката — цветными карандашами были нарисованы вспененное волнами седое море и стреляющий из орудий краснозвездный военный корабль.

— Как?

— Сильно́.

Тимоша, радуясь, засмеялся.

…Парнишка не отказал Глебу, и десять километров раскатанного большака, хотя и по жаре, быстро накрутились на велосипедные колеса. Славышино встретило тишиной: известная для страдного времени тишина — народ в поле, уборкой занят; но тетка Лександра, к счастью, пребывала дома — в подоткнутой юбке возилась на огороде.

— Нету у меня никого, — хмуро ответила она; выказывая нежелание разговаривать, нагнулась над грядкой — не смущалась, что задранная юбка высоко оголила по-мужицки сухие, жилистые ноги. — И не стой тута, парень, не затмевай свет! А пужать захошь — пужаные…

Так и уехал Глеб ни с чем. «Ведьма, — беззлобно обругал про себя тетку Лександру, — факт, у нее Татьянка. И любит она Татьянку…»

А в сердце пробивалась тревога. Как предчувствие.

Утром на реке, по обыкновению, два солнца. По одному с каждого берега.

К этому времени или чуть раньше Глеб уже на ногах. Он видит, как резко выкатывается золотой, малость оплывший шар из-за синего бугра, на котором вековует деревня Русская. Сто́ит золотому шару зацепиться за сухие ветви отжившей вербы — тут и вспыхивает солнце на другом берегу. Оно не настоящее, обманное, его порождает первое солнце: это слепяще и недвижно виснет поверху червонный, как бы надраенный толченым кирпичом купол реставрированного монастырского собора.

А если поутру солнце двойное и небо недосягаемой высоты — быть ясному дню. И что бы там ни было — даже вчерашнее происшествие, — рождение такого дня Глеб встречает, может, и смутным, однако обнадеживающим ощущением предстоящих перемен; ленивые со сна мускулы его крепкого молодого тела после разминки на палубе дебаркадера обретают спокойную силу.

Покорно обходят дебаркадер коричневые волны, бегут за песчаный мысок, — там Глеб за каких-то два часа нахватал спиннингом девять пестрых холодных щук. Медностволые сосны наступают на песок — весь берег заполонил бор; в реке рыба, а в полусвете хвойной чащи под теплыми листьями таится белый гриб, произрастают грузди, маслята, волнушки и прочий дармовой природный гостинец. Опята да сыроежки в этот щедрый грибной год вообще обречены на червленье; только и срезает их по своей первоначальной жадности и восторженности заезжий городской люд; а продерутся такие дачники в глухие углы — опоражнивают заполненные на опушках корзины, мнут рахитичные шляпки опят тяжелыми подошвами и глупеют вконец, потому как здесь-то избыточно идет в руки настоящее добро…

Смотрит Глеб: фальшивое солнце, монастырское, на месте, а просто солнце — оно уже ярче и высоту набирает. Из Русской вослед за рыжим стадом шагает на выгон пыльный столб, пастухи кнутами стреляют. Пробудилась деревня: весело курчавится над крышами печной дым, топором кто-то тюкает, трактор взревел, заглушая все, но еще рань.

«Что у Гореловых теперь? — раздумывает Глеб. — Вот и переиначила Татьянка…»

Объявится она, даст знать ему, Глебу. Обязательно. Гонит он прочь тревогу, гонит неловкость, которая пробивается изнутри, неясна и смущает его. Не виноват он вроде перед Татьянкой, а все одно как виноват.

Взглянул на часы — пять скоро. Теперь привык подниматься с рассветом: служба заставляет. Он — дежурный по дебаркадеру, которому в Окском пароходстве присвоен собственный номер и который в официальных бумагах именуют речным вокзалом. Глеб — и дежурный, и шкипер, и кассир (продает билеты), и сам себе начальник: по недавнему штатному расписанию, принятому в пароходстве после лихорадочной кампании «за экономию», не положено никому на дебаркадере ни над дежурным, ни под ним значиться…

Сам дебаркадер хоть и двухэтажный, а все же тесный, небольшой и давнишней постройки. Такие в редкость сейчас. Обвешан по бортам новенькими спасательными кругами, выкрашен еще белой краской и — со стороны посмотреть — покоится на воде надежно, осанисто. Карнизы замазали лепными гнездами ласточки, и весь пол, то бишь верхняя палуба, всегда в несмываемых кляксах, восклицательных знаках и запятых известкового цвета. Не рушить же из-за этого птичью семейную жизнь.