Эрнст Сафонов - Избранное

День мерк, фиолетово тяжелела вода в реке, камыши заволакивало синим туманцем, и над головой в кровожадное облако сбивались комары. Люда, стряхнув с себя песок, натягивала рубашку; Глеб тоже поднялся.

— Сто лет назад они были точно такими…

— О чем ты, Глеб?

— Да они — река, комары, лес.

— Разве плохо?

— Глушь.

— А что, разве плохо? — Она обвела взглядом все, что вокруг мягко, неслышно и как бы охотно гасло в предвечерних сумерках, пожала узенькими плечами. — Есть, конечно… несоответствие.

Глебу понравилось: н е с о о т в е т с т в и е… Ему захотелось пожаловаться Люде на спокойную жизнь, которую здесь ничто не взбодрит и не перевернет, и, припоминая, он спросил:

— Ты знаешь, что такое циклотрон?

— А, — отмахнулась она, — к дьяволу этот циклотрон. Мы, Хлебушек, со встречи ни разу не поцеловались. Ай-ай, краснеешь. А я нет… Просто, Хлебушек, давно я не девочка. Дай поцелую.

И это утро на дебаркадере по-всегдашнему обычно. Проснувшееся солнце, повторившись на куполе реставрированного собора, детским воздушным шаром взмыло ввысь, Глеб сделал уборку на палубе, встретил первый катер, проводил баржу с леспромхозовскими рабочими.

По-прежнему, как вчера, позавчера и еще до этого, к воде важно спускались с бугра медлительные гуси; хромой почтальон с костылем укладывал мешки с почтой на грузовой мотороллер; облезлые, перегоревшие на солнце мальчишки, оседлав перила дебаркадера, ловили красноглазок.

На палубе, присев на перевернутые ящики, разговаривали Потапыч и Захар Купцов. До Глеба не сразу дошло — о чем они. А они, оказывается, о войне. Какие случаи случались.

— Он из шестиствольных минометов лупит, и наши поддают, — мирно рассказывал Потапыч, оглаживая свой пухлый живот; в привычку у него вошло проверять на ощупь — не нарастил ли нового жиру. — Он лупит, наши поддают… А я, вижу, вроде на нейтральную полосу заскочил. И донесение срочное, а куда сунуться под такой стрельбой — извиняй, не знаю. А тут ка-а-ак рванет рядом, я, понимаешь, брык, харю в землю воткнул и только невзначай увидел — воронка поблизости. Я р-раз, и прыжком туда!..

— Так уж одним прыжком? Ты?!

— Он тады с сухого пайка-то, Глеб, проворней был, — ухмыляясь, вставил Захар.

— Ладно трепаться, слушайте… А ты бы, Глеб, в буфет сгонял, пивца принес. После? Пускай после… Значит, в воронку я. Глубокая, водица ржавая на дне и — батюшки! — итальянец ихний, по форме вижу, там сидит…

— В воронке этой?

— А ты думал! Заблеванный весь с перепугу и вроде старый для войны-то — лет пятидесяти. Солдат. Я за автомат, а он свою винтовку отпихнул от себя и кричит… Очень понятным языком кричал: «Русский, не стреляй!..» И про детей что-то — дескать, ждут…

— А по уставу что? — видимо догадавшись, чем закончилась эта история, спросил Захар.

— Сильно угнетенным он мне показался, да и сам-то я в испуге был, — признался Потапыч.

— То-то, — непонятно чему обрадовался Захар. И осуждающе добавил: — А застрелить ты его обязан был. По присяге, понял! Иль в плен взять. А лучше застрелить. А ты нарушил.

Потапыч развел руками:

— Угнетенный, говорю, какой-то… Когда уползал он — штаны сзади драные, мокрые, хотел, не скрою, отчего-то гранатой в него кинуть. Не кинул.

Глеб, взяв у Потапыча ключи, пошел в буфет за пивом, а Захар, повысив голос, настойчиво требовал:

— Нет, давай тут обсудим!

И после, когда и Глебу, и самому Потапычу надоело слушать Захара, тот, желая, наверно, заполучить еще бутылку пива, все доказывал, что солдат есть солдат; похвалялся немецким осколком, засевшим у него в позвоночнике, от которого гнуться не может, не спит, из-за которого и ночным сторожем стал, колхозный ток караулит.

Глеб ждет. Чего — он толком не знает. Его ожидание тревожно, безотчетно.

Он ждет, что объявится Татьянка; видятся ее доверчивые вопрошающие глаза, от которых ему не по себе. Ему хочется снова поехать в Славышино — к тетке Лександре, тайно приютившей Татьянку, — и… не хочется, чтобы пока знала об этом Люда.

Он заставляет себя верить, что случай с Татьянкой, появление Люды, предчувствие им пока скрытых, но назревающих событий — все это обязательно внесет изменения в его непрочную, ограниченную дебаркадером жизнь. А настоящая жизнь, если прислушаться, отзывается из-за лесов, прикрывающих округу, дальним эхом… И Потапыча жалко. Прослышал тот, что на Мокром Хуторе дешево продается сруб — для пятистенки. Сходить надо, посмотреть. Ворчал эти дни: «Круть-верть ты, Глебка. Мне, что ль, требуется?»

А тут еще совсем некстати получилась история, от которой Потапыч вконец помрачнел, стал неохотливым к разговору, и вообще всем своим нахмуренным и как бы равнодушным лицом говорил: не нужен тебе дом — пусть, и я стараться не буду, можешь и дальше меня, старика, не уважать, в расчет не брать; не для себя я все делаю, видишь от меня только добро и ласку, а выходит, моим же салом мне по сусалам… Пусть, вытерплю… Ты смотришь на сторону, мешаю, само собой, я тебе, а с нынешнего дня мешать тебе не хочу, надоедать не буду… Скорее всего ты и прав в этом случае, но при людях-то зачем меня позорить?..

А произошла история из-за чернобородого капитана с «Новгорода».

«Сволочь, — честил про себя чернобородого Глеб, — жулик мелкий, сошел бы ты у меня на берег…»

У франтоватого, пижонистого капитана с «Новгорода» это в обычае: только его теплоход к дебаркадеру — он предлагает что-нибудь в обмен на пиво. И на этот раз: даешь пол-литра — я даю банку олифы и банку сурика. Попутался Потапыч, клюнул на приманку (у будущего дома ограду или, к примеру, крышу покрасить). И Глеба позвал присутствовать при сделке.

— Верни обратно, — сказал Глеб, кивая на банки, что довольный Потапыч прижимал к животу. — Не надо нам ворованного!

— Купленный товар магазин назад не принимает! — ухмыляясь, крикнул из рубки чернобородый. — Не слушай его, дед, и не грусти о нас!

Матрос у трапа, сдернув с кнехта швартовый конец, засмеялся. Теплоход отходил, брызгаясь водой. Капитан помахал рукой, снова что-то крикнул — неразборчивое из-за шума двигателя, — и матрос заведенно раскрыл рот в смехе. Потапыч улыбался, и была в его глазах виноватость — вроде за него, Глеба, виноватость, что он сгоряча обходительного, порядочного человека обидел.

— Отдай! — грубо, конечно, — если сейчас рассудить, — выхватил он эти проклятые банки у Потапыча. Та, которую швырнул первой, не долетела до теплохода — плюхнулась в реку, зато вторая угодила на палубу, расплеснулась оранжевыми фонтанчиками.

Чернобородый насмешливо грозил из рубки кулаком, матрос тащил на палубу швабру — убирать, смотрел на эту сцену единственный пассажир, озадаченно поблескивая стеклышками очков, а Потапыч расслабленно пошел к себе в комнату.