Эрнст Сафонов - Избранное

Друга?..

Линия, черта — она развела, поставила справа или слева Люду, слева или справа Татьянку. Кого ближе к нему? Приезд Люды встряхнул, удивил, привнес с собой смутную, необъяснимую надежду… Какую? Он ждал, он был в ожидании. Он просто был в ожидании. Чего он хотел от Люды?

А с Татьянкой? Только честно, перед самим собой честно! Надо же когда-нибудь вот так, не обманывая себя… Стать зятем Фрола Горелова? Полно, зачем, она же ушла о т Г о р е л о в а… И у нее тоже есть с в о я надежда, что ты, может быть, один ты, понимаешь ее… А как притушить докучливую боль, рожденную одичалыми глазами Потапыча, его сизым, нездорово отекшим лицом, которое вдруг стало жалким и неряшливым, — в бурой жесткой щетине, с мокрыми трясущимися губами. Никогда старик не запивал так страшно, лечить его надо… Отнял ключи от буфета, а он просил бутылку портвейна… «Последнюю, как перед богом, Глеба…» — и слезы, выдавливаясь, стояли в набухших складках обросших щек.

Звезды на светлеющем небе быстро тают, в деревне перебрехиваются собаки, сонная река невнятно вздыхает, полна странных звуков: вроде кто-то, скрытый, огромный, совсем неподалеку, тяжело, обиженно посапывает.

Косматыми прядями снизу возникает туман. Ширится, заполняет видимость. Густой, обволакивающий, дрожащий.

Почудилось Глебу или на самом деле позвали его по имени?

Напрягает зрение: да, на берегу, в туманном молоке, кто-то стоит и будто бы машет рукой.

Глеб бежит по сходням, затем по песку, и сырой песок холодит ноги, и туман, где Глеб проходит, как бы расступается, — в сиреневой предутренности видно, кто приближается ему навстречу. Медленно, словно на ощупь, с опаской, приближается Татьянка.

Глеб берет ее за руку, — пальцы у Татьянки, как всегда, твердые и прохладные, он чувствует их слабое глухое сопротивление; сейчас у него такое состояние — ношу с плеч сбросил, тяжелую, неудобную ношу.

— Как долго все это, знаешь, Татьянка.

— Эх ты! — Она толкает его ладонью в грудь. — Я все ноженьки обила бы, а тебя разыскала! На веревочке тебя, как бычка, водить надо!

— Тут по твоему письму…

— Знаю. Ты говорил с ней?

— Все тебе сейчас расскажу…

Татьянка смеется, и что-то новое в ней: терпеливое, сильное, повзрослевшее, — в голосе, взгляде, в том, как смеется. Веселая радость заполняет Глеба, — радость от Татьянкиной близости, от влажной травы, которая вокруг, в которой защелкала ранняя пробудившаяся птица, еще от стремительной крупной звезды, внезапно перечеркнувшей невозмутимость неба, и оттого, что звезда эта упала, наверно, в реку, и по реке заиграли красные блики. Притихла Татьянка; и оба во власти томительной значительности этого момента: пришло то, чего никогда не было, и оно торопит — надо идти. Надо идти! Нас же двое, да? Вот солнце — вначале его краешек, а затем всё, громадное и ослепительное, — показалось из-за леса…

Туман — розовый!

Он неожиданно поднимает ее на руки, а она свои руки сомкнула у него не шее, клонит книзу, шепчет:

— Как мне все равно. Все их су́ды-пересуды…

Туман по-прежнему розовый. Растворяются в нем не для чужого слуха слова, и внезапно оборванный смех, и вскрик, и непонятные — счастливые тоже или горькие — слезы.

А день воскресный. С «Новгорода» сошло много народу, больше обычного. Грибники городские, ревниво настороженные друг к другу, сразу же наперегонки устремились к лесу; особнячком звонкоголосая стайка школьников с рюкзаками, надувной лодкой, эмалированным ведром и собакой — туристы, значит; отпускной молоденький офицер с колыхающейся разморенной женщиной, на которую с любопытством смотрели два пожилых рыбака, вооруженных зачехленными удочками; и еще были люди… Среди них Глеб увидел Антонину Николаевну — жену Спартака, — помог ей спуститься по трапу, взял из ее рук тяжелую авоську, распираемую книгами. Рядом с ней был мальчик лет семи — с таким же, как у Антонины Николаевны, бледным, рыхловатым личиком; и носик у него тот же — смешной, по-утиному вытянутый, будто не навсегда, только для маскарада приклеенный. Глеб помнит: при первом знакомстве с Антониной Николаевной он сильно подивился, что жизнь странным образом свела двух таких непохожих людей — Спартака и его жену…

— Будьте друзьями, — сказала Антонина Николаевна, — Фидель, дай руку Глебу Борисовичу.

— Фидель, — повторил мальчик, — Фидель Феклушкин. — И вежливо спросил: — Вы тоже военным были? Папа наш старший лейтенант…

— Ах, ты о своем! — Антонина Николаевна улыбнулась сыну — снисходительно, как и положено у старших; пояснила Глебу: — Часто вспоминает военный городок, где жили… Вообще-то, признаться, четче жизнь там была. Определеннее… А вы какой-то просветленный, Глеб Борисович.

— У вас каникулы?

— Да. Но я соскучилась — по школе, своему классу.

— А это Спартаку, конечно. — Глеб приподнял тяжелую сетку с книгами, всмотрелся в названия. — «Россия под властью царей». Я возьму почитать. Если разрешите, Антонина Николаевна.

— Пожалуйста, Глеб Борисович. У любой книги должно быть как можно больше читателей.

— А это ему зачем? «Справочник садовода»… «Фруктовые деревья»… Он что — сад посадить хочет?

Антонина Николаевна ответила не сразу, словно раздумывала, как лучше объяснить, и ее белое лицо слабо зарумянилось, а в голосе — слышит он — что-то торжественное (так говорят о необыкновенном, очень важном).

— Именно, Глеб Борисович. На острове Спартак Иванович осенью заложит сад…

— Болото…

— Именно на болоте, Глеб Борисович! Он осушит этот ильмень, раскорчует.

— Трудно.

— Но можно!

— Я, мама, скажу, — просит Фидель, — позволь, я расскажу! Вы понимаете, Глеб Борисович, по всей реке много земли такой… ну, такой…

— Бросовой, — подсказывает Антонина Николаевна.

— Бросовой земли, Глеб Борисович. И наш папа вырастит сад на ильмене, и все люди такие сады начнут сажать! Сколько тогда яблок будет! Нет, посчитайте, сколько яблок будет. Польза какая! Обществу польза!

Антонина Николаевна, доверчиво наклоняясь к Глебу, шепчет:

— Он хорошо будет выступать на пионерских сборах, правда? Я вижу. — И вслух: — Вы, Глеб Борисович, честное слово, душевно приподнятый нынче. Целеустремленность сквозит. Мы же, педагоги, народ проницательный!.. — Смех у нее аккуратный, неслышный…

А яростное солнце — в зените. Полуденный зной. Нестерпимо сверкает притихшая река, и все поблизости — вода, крашеное дерево дебаркадера, воздух, — все раскалено до звона.

— Антонина Николаевна, пока Спартак не приехал за вами, отдохнете? В моей комнате.

Он ведет их наверх, к себе, — Антонина Николаевна шагает размашисто, по-мужски, ее тонкие длинные ноги, несмотря на жару, в черных чулках. Глеб думает, как появится Спартак: один или с Людой? Хотя — ему-то, Глебу, что! Впрочем, лучше не надо, чтобы Антонина Николаевна видела в моторке Люду. И опаздывает Спартак; бывало, каждое воскресенье с утра здесь.