Эрнст Сафонов - Избранное

До сумерек лежал Ижиков в кустах, содрогаемый грохотом проносящихся мимо составов; улыбался плывущим по небу желтым, постепенно багровеющим облакам, своим встревоженно-радостным мыслям… Тесно ему было от переизбытка собственной силы, когда даже твердая земля, в которую он упирался ладонями, уходила куда-то вниз, ускользала, оставляя ему ощущение полета и беспрерывного кружения… «Что же делать теперь? — спрашивал он себя. — Можно разве так — уйти? А она?» Ему казалось, что помимо всего особенного в происшедшем с ним уж очень по-особенному смотрела она, как уходил он, — будто бы вернуться звала. И утверждался в правоте догадки своей: «Звала!»

На то место, где лежал он, выбежали заигравшиеся мальчик и девочка, перепугались, попятились — у мальчика в руках была авоська с двумя поджаристыми буханками. Ижиков внезапно почувствовал, что он ужасно голоден, поманил мальчика пальцем, попросил отщипнуть ему хлебную корочку, — тот отломил чуть не полбуханки, бросил хлеб Ижикову и кинулся прочь; девочка, замешкавшись, метнулась за ним, — лишь округлые глазенки сверкнули да отозвались шорохом кусты…

Давясь, икая, ел Ижиков теплый хлеб, и откуда-то издалека наплывала неясная грусть, — вроде бы завидовал, что в мире были и всегда будут такие вот маленькие дети, беззаботные, которым до определенного возраста не нужно переживать, мучиться, как переживает сейчас он, Ижиков; а ведь он тоже недавно — каких-нибудь десять лет назад — был ребенком, любил сахар, вырезал ножницами картинки из старых журналов… «Что же делать? — спросил он себя вслух, поднимаясь с травы. — Что? И как она может… могла… сказала: «Боря, покажи дорогу парню…» Нет, я определенно дурак, мечтатель, выдумщик, тут просто, как дважды два…»

Он махнул рукой и решительно зашагал в сторону города, мимо темных сосен и живой изгороди из шиповника; тусклая синеватая луна качалась над ним. Фантастичным осколком какой-то иной, далекой жизни пронесся стороной сияющий огнями пассажирский поезд, оставил после себя взвихренный воздух и слабый гул рельсов… Томилась грудь — и когда лежал в посадках, и сейчас — шел когда. Бессознательно чудилось Ижикову, что этой летней ночью обязательно откроется что-то в нем самом — вроде бы он найдет что-то, поймет, определится, и завтра ему будет легче разговаривать в прорабской, он, наверно, пойдет с рабочими пить пиво в ларек, куда еще ни разу не ходил, непременно поправит инженера Котова, чтобы тот называл его не Ёжиковым, а как надо — Ижиковым, и вообще все увидят, какой он толковый, размашистый, твердый человек, вовсе не наивный в свои девятнадцать лет… Нужно быть смелее, всегда и во всем мужчиной, сказал он себе, и — стой, подожди! — нужно пойти назад, к железнодорожной будке, обязательно нужно, а то что ж, скрылся, получается, был и нет, а она вдруг ждет, зажгла лампу, сидит у окна… Он явственно представил ее, как в кино увидел, сидящей у окна, красивую и печальную, — увидел, испугался, что опоздает, обругал себя тупым и сволочью, побежал — теперь уж туда, к разъезду… Она же говорила: «Ездила к мамане, видала…» Значит, не так чтоб сразу все это, а знает она его, приглядывалась, выбрала среди других (а их на мосту двадцать четыре гаврика!), отыскала родственное в нем, близкое, и плохо, жутко ей, наверно, наедине с мужем. Он грубый, жадный, кулак по натуре, конечно, а она, вполне возможно, выдана за него насильно, не по любви, по расчету… Ах, какой ты гад, Ижиков, ах, сопляк еще какой! И ушел бы в город, ведь чуть не ушел!

Бежал он, ругая себя и озаренный желанием встречи. Как у огрузшего коня, пущенного в галоп, что-то екало у него в боку, хотелось пить; он жмурил глаза, тряс головой, вспоминая, какие у нее руки, какое сено там, какой был зной и вообще все какое было… С ума сойти! Ах, Ижиков, что же все-таки делать будешь?!

Будка высветилась издали, горел действительно в окнах свет, отбрасывался в палисадник, освещая тонкие кривые стволы яблонь, выбеленные мелом. Одно окно было распахнуто — створками наружу; Ижиков с расстояния увидел в этом окне мужа ее — Бориса, так ведь? — одетого в знакомую форменную тужурку. Он сидел вполоборота к улице, хлебал из глубокой миски деревянной ложкой, задумчивый, лениво-расслабленный…

Ижиков подкрался совсем близко, затаился за высоким колодезным срубом. Усмотрел в окно край металлической кровати с горкой подушек, висели там портреты в простенках, железнодорожный плакат еще, и продолжал есть, обстоятельно, крепко, в удовольствие, хозяин… Вдруг совсем близко что-то негромко звякнуло, сердитым квохтаньем отозвались куры, женский голос сказал: «У-у, пустомолки!..» И понял, задыхаясь, Ижиков: это она! Разумеется, она — сарай запирает…

— Ой! Кто ж? — вскрикнула тонко, когда он резкой тенью возник перед ней.

— Я, — по-прежнему не справляясь с дыханием, трепетно доложился он. — Я это…

— Ты? Ух, напугал… — Она отняла руки от груди, вздохнула шумно, с облегченьем; сказала полушепотом: — Иди домой. Не поваживайся сюда, мальчик… Повадливый, ишь! Ступай!

— Нет…

— Чего нет… Муж, смотри, выйдет. Убьет.

— Что ж ты, — выдавил он из себя, услышав сам, какой у него рыдалистый голос, и все рыдало в нем. — Ладно, если так…

— Так, так… — согласилась она, позвенела связкой ключей; попросила, как приказала, — строго: — Не сболтни кому смотри!

— Что ж ты… — он повторил нелепо свое.

— А вот ты женисси, жену заимеешь — жене не изменяй. Ты ей изменишь, а после со зла она тебе. Назло, понял… Изменишь жене — про меня вспомни.

— Подлая ты, — сказал он.

— Ступай! — сердито и тихо прикрикнула она, подтолкнула его рукой в плечо. — Тошно и без тебя… Убирайся же, ч-черт!

Ижиков подумал: а вот ударю ее сейчас, хотя знал, что не ударит, и никогда не осмелится на женщину руку поднять, — но уж очень муторно было, и гнали-то от ворот как нищего, только что собак не науськивали… Он сунул руки в карманы брюк и пошел прямо, не разбирая во тьме дороги, по картофельным грядкам, путаясь в ботве, обрывая ее. Слышал, как скрипнула дверь будки, вышел на крыльцо муж Борис и сказала она мужу — громко, с досадой:

— Хорь вроде к курям подходил!

— Хорь? — заинтересованно переспросил муж. — А был же сегодня на станции, а про капкан, едрит-т твою, забыл, ну!

— А ты не забывай…

«…Не забывай, — повторил тогда про себя удалявшийся от будки Ижиков и подумал: — Иные стреляются, вешаются, с ума сходят… Бывало ж такое… А я выдержу!» И отчего-то после этого душа его повеселела, походка обрела твердость, он подмигнул оранжевым звездам и пожалел искренне, что зря не попросил у женщины краюху хлеба: вынесла б, не отказала. А теперь когда удастся позавтракать — утром лишь, в городе… А звать ее как?