Павел Далецкий - Концессия

У Ильи Даниловича за всю жизнь случился только один друг — Огурцов, в просторечии Огурец — белокурый геркулес. Они подружились еще в давние времена, в гимназии. Но умственными дарованиями геркулес не блистал. Отец его, золотопромышленник, забирая сына каждое лето на прииски, в немом изумлении рассматривал его табель, состоявший из одних двоек, и с таким же изумлением говорил: «Ишь ты! Значит, оставили!»

Осенью он приезжал в город, являлся к его превосходительству директору гимназии, и сын его, Огурцов, непонятными для других путями двигался далее по гимназическим ступеням.

Греховодов, сумрачный, желтоватый, с торчащим над лбом клоком волос, углубленный в свои мысли и неразговорчивый, казался силачу существом загадочным и всезнающим. Завязалась дружба.

В шестнадцатом году Огурец ушел в школу прапорщиков и на войну. Он вернулся во Владивосток через десять лет и неожиданно встретился с товарищем у почтенного китайца, известного еще с дней молодости как поставщика приятных кратковременных подруг. Встреча была тяжела. Огурец ненавидел революцию, товарищ же, судя по речам, превратился в яростного большевика. Они поспорили и больше не встречались. И вот теперь, спустя три года, Греховодов написал ему письмо с просьбой прийти вечером в тот же почтенный дом, к тому же почтенному китайцу: соскучился по старому другу!

В белых брюках и рубашке-апаш, в наряде, в котором он казался себе похожим на колониального англичанина, Греховодов шел на Бородинскую улицу к воротам с надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»

На улицах зажглись фонари. Внизу, в сумерках, чувствовался залив. Веяло свежестью.

Тихий дом был темен. Греховодов негромко, но четко ударил в калитку четыре раза. По плитам двора зашаркали ноги, калитка приоткрылась, выглянул старичок.

— Хозяина У Чжао-чу можно?

— Хозяина можно.

Греховодов двинулся тем же путем, каким следовал несколько дней назад гражданин Китайской республики Лин Дун-фын.

— А, здравствуйте, — протянул У Чжао-чу руку Греховодову. — Пришли выкупить свой портсигар?

— Пускай он еще полежит у вас, почтенный У Чжао-чу. Из золотого портсигара теперь неудобно курить... еще конфискуют или повернут так, что сам его пожертвуешь на оборону страны. Мы теперь курим из бумажных коробок.

Он подмигнул ему и щелкнул пальцами.

— Высокий мужчина ждет меня? — спросил он тихо.

У Чжао-чу кивнул головой. Они прошли в маленькую дверь. В комнате, убранной цыновками, подушками и цветами, за черным лакированным столом сидел Огурец в серой толстовке, зеленых галифе, американских рабочих башмаках и желтых байковых японских обмотках. Круглое лицо с большим мясистым носом делали приятным синие глаза и крепкий подбородок.

— Когда мы с тобой виделись, Илья? — сказал он, сокрушающе сжимая руку счетоводу и тем самым показывая, что забыл о размолвке.

— Три года назад, Жорж. Жизнь взбесилась, ничего не поделаешь, но я о тебе все время помнил. Доктор, — обернулся он к двери, — будьте добры, пива и того... хорошего...

Доктор ловко, как опытный лакей, принес на подносе шесть бутылок пива и граненую пузатую бутылку рома.

— Ты часто ходишь сюда? — спросил Огурец. — И ты уже пьешь? Раньше не пил. Помнишь, как ты поучал: если тебе хочется выпить, иди на башню и изучай звезды: это настоящее человеческое счастье.

— У тебя хорошая память, Жорж. Сюда я не часто хожу. Ты не можешь себе представить, как я много работаю! Когда я начинаю сдавать, я заглядываю сюда, встряхнусь немного в интересах дела и опять месяц без отдыху. Но зарплаты, конечно, нехватает, —продолжал он, наливая товарищу рому, — перетаскиваю к уважаемому доктору свою комнату. Не время теперь наслаждаться фарфорами и бронзами. Пей ром, почему не пьешь?

Геркулес стыдливо улыбнулся.

— Не могу, я от рома разомлеваю.

— А-а... дело тонкое. Отчего ж, разомлей. Разомлеть — тоже приятно. Так у меня к тебе дело, Жорж... Я работаю сейчас на бочарном заводе. Народ на завод приходится набирать всякий. На той неделе попался мне охотник: глазки остренькие, насквозь видит. Я с ним разговорился. Привычка у меня эта старая, люблю рабочего брата. Оказывается, приехал в казну продавать открытие... И какое открытие! Во время охоты набрел в тайге на масляное озеро. Зачерпнет в ковш, бросит спичку, и освещение на целую ночь. Ты понимаешь?

Он смотрел на Огурца и тянул ром медленными глотками.

— Нефть! Понимаешь? В Приморье у нас под носом нефть! А мужичонка с ног сбился, бегая по исполкомам и геолкомам, предлагая свое открытие за две тысячи. Ему говорят: сначала укажи, а потом деньги. Он говорит: сначала деньги, а потом укажу. Так ни до чего не договорились. Издержался вдребезги и поступил работать к нам, чтобы купить билет домой.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — тихо спросил Огурец.

— Зачем или на какой предмет? — задумался Греховодов. Он размяк от рома и сидел развалясь. — На предмет счастья, Жорж. Скажи, чем ты сейчас занимаешься?

— Воду вожу.

— Именно, как возишь?

— Обыкновенным образом вожу.

Греховодов засунул ноги глубоко под стул, оплел ножки и изогнулся над столом восьмеркой. Когда он впадал в опьянение, ему всегда казалось, что он делается необычайно легким и каждую минуту может улететь. Поэтому он особенно старательно цеплялся за ножки стула...

— Обыкновенным образом вожу... имею лошадь, бочку...

— И прибыльно?

— Не меньше двухсот.

— Чорт возьми! Загребаешь!

— Не так уж много. Воду за меня по большей части возит китаец, считается компаньоном, пятьдесят ему да налог.

Пили пиво и ром. Греховодов пьянел быстро, но не терял сознания, наоборот, оно становилось отчетливым и цветистым.

— Жорж, — сказал он, — я не просто соскучился по тебе. Я хочу тебе помочь. Какие у тебя настроения, старый друг?

Он шлепнул его легонько по руке — огромной тигровой лапе.

— Какие настроения, а? Все прежние?

— Какие настроения? — насторожился Огурец. — Никаких.

— Никаких? — прищурился Илья Данилович. — Ты таишься от старого товарища. Я ведь вижу тебя насквозь. Хочешь, я вскрою тебе всю твою философию?

— У меня нет философии.

Огурец нахмурился. Он вспомнил школу прапорщиков, фронт, революцию, офицерский отряд, который ушел с румынского фронта в числе двадцати человек и через месяц превратился в белую армию. Была вера в свою правоту, в честь русского офицера. А в результате, вместо чести, разврат, погромы и пьянство. Армию разгромили. Бесславный, гнусный конец! Какая же может быть тут философия?

— Да ты пей ром.

— Не хочу. На кой мне чорт ром!

— Ну, ладно, не пей, — примирительно заговорил Илья Данилович. Ему сейчас было легко, просторно, точно он стоял на высокой горе и готовился проповедовать миру. — О твоем счастье, Жорж... Несколько слов о нем... Ты воевал всю молодость. Потом революция... крушение твоих идеалов. Утро твое прошло в багровых туманах. Наступил день. И что ты получаешь, чем ты живешь в этот великолепный период твоей мощи? Каждый день в одном и том же вагоне трамвая, каждый день с перепачканными до живота штанами, потому что каждый норовит смазать тебя не коленкой, а подошвой. Каждый день одни и те же вопросы, стены, люди... ведь шалеешь. Посадили тебя счетоводом, и ты готов: куплен на век и за грош!