Павел Далецкий - Концессия

В другое время эти чудеса способны были бы покорить Трояна, но то было время Революции, и с теми чудесами, которые раскрывала она, сравниться не могло ничто.

В Америке моряков сняли с судна: они принадлежали к стране большевиков и были носителями заразы.

Концентрационный лагерь: колючая проволока, часовые, недоумение и с каждым днем все увеличивающаяся толпа любопытных.

Разные были любопытные. Одни под руку со своими женщинами подходили к проволоке, как к клетке зверинца. Они наблюдали заключенных, курили, переговаривались между собой, и глаза их поблескивали холодным настороженным блеском.

Другие прорывались к проволоке, хватались руками за колья и кричали голосами сильными и задорными. И хотя моряки не понимали, что им кричат, но понимали, что это друзья, и отвечали такими же задорными голосами.

Наверное, кое-кто был бы не прочь навсегда оставить русских за колючей проволокой, но это было опасно, ибо возбуждало умы и накаляло страсти.

После некоторого замешательства, не зная, что делать с пленными, власти решили отпустить их на все четыре стороны.

В этот день у лагеря собрались тысячи людей. Среди них были друзья, враги и равнодушные, для которых все это было только щекочущей нервы сенсацией. С холодком испуга смотрели они на раскрывающиеся ворота, откуда должны были выйти русские медведи — большевики и, как предупреждали бульварные газетки, броситься на людей.

И вот русские вышли. Троян увидал окаменевшие на миг в настоящем страхе лица зрителей. Стало смешно и... стыдно за людей. Он собирался уже ступить на узкую дорожку, охраняемую полисменами, но в это время из толпы, протягивая руки с плитками шоколада, вырвались американские девушки.

«Медведи» приняли плитки, не зарычали, не укусили, девушки подхватили их под «лапы» и повлекли через восторженно заоравшую толпу.

Моряки были в руках друзей.

Да, много друзей и в Америке.

Троян целый год прожил в Америке. Армии Антанты наступали на Россию, дороги домой были закрыты. Не скоро устроился он на американский транспорт, который доставил его во Владивосток.

Это было время жестокой борьбы, время интервенции. С одной стороны — верховный правитель Колчак, харбинский правитель, верховный уполномоченный генерал Хорват, атаманы Семенов и Калмыков, дельцы, наводнившие город, продававшие и перепродававшие все... Кофейни и рестораны, полные этими подонками уходящего, но вооруженного до зубов мира... С другой стороны — рабочие и матросские слободки, судостроительный завод, грузчики, учителя. Все было напряжено в борьбе, в ожиданиях, в надежде.

Троян недолго задержался во Владивостоке, — он ушел в сопки, к партизанам. Он воевал с японцами в горах Сучана, на Имане и Хоре. Он вместе с другими бил и его били и, наконец, дождался поры, когда ненависть и силы народа достигли сокрушающей силы. Вместе с частями Народно-революционной армии он вступил во Владивосток.

...Троян смотрел на карту Камчатки. Что ему хотелось сейчас? Сейчас ему хотелось сложить поэму о партизанских годах. Широко, как ветер над океаном. Что же, через месяц он получит отпуск и осуществит свое желание.

В местной газете «Красное знамя» Троян напечатал несколько стихотворений. Стихотворения понравились. На него стали смотреть, как на поэта, ему предложили сотрудничать. И для начала заказали очерк о китайцах. Китайские грузчики, китайские бригады Дальзавода.

Очерк привлекал его.

Изучить быт китайского рабочего, послушать, как он начинает петь первые песни борьбы, — что может быть более волнующего?!

Но было одно «но». Как совместить писание этих очерков с писанием поэмы о партизанах и первом председателе Владивостокского Совдепа Суханове?

«Вот чертовщина, — думал Троян, — как совместить?.. Отложить поэму? Краски ее тогда в душе поблекнут, образы завянут...».

Береза прервал его размышления. Он вымылся, надел белую рубашку, кепку с широким козырьком. Друзья вышли.

На улице пахло морем.

Амурский залив лежал тут же, через квартал, спокойный, по-весеннему бирюзово-голубой. К нему спускались размытые потоками, давно не ремонтировавшиеся улицы. Купались мальчишки. Одни барахтались у берега, вылавливали медуз, крабов, морских звезд и оглашали берег гоготом, звоном, веселыми воплями. Другие бросались в воду и важно и серьезно уплывали в даль. Высокий мальчишка вылез из воды, попал в пучок солнечных лучей и на мгновение вспыхнул радужным пламенем.

Троян, как всегда ко всему, отнесся внимательно к заливу, двум пуховым облачкам, исчезающим за синими горами противоположного берега, ухо его внимательно проанализировало детские вопли, легкий, почти музыкальный на далеком расстоянии, грохот торгового порта. Он отметил тонкий задорный свист паровоза, мерные удары паровых молотов под аккомпанемент скрежета лебедок.

Весь этот мир должен был войти в стихи и очерки. Это была могучая жизнь и человека и природы.

За Эгершельдом раскинулась бухта.

Как Амурский залив, как и все кругом, она была сейчас голубая. С Эгершельдского перешейка виднелись цветные громады домов центральной части города, толпы катеров и пароходов у пристаней, тяжелые шампунки, захватывающие утренний ветер квадратами парусов... На востоке сопки, окружающие бухту, смягчались и расступались. Бухта переходила в овальную долину ипподрома.

У Широкого мола дежурили шампунки. Увидев Трояна и Березу, лодочники заволновались.

Загорелые, в широкополых фетровых и соломенных шляпах, в длинных шароварах из синей дабы, они махали шляпами, руками, кивали головами.

—Э..э, моя ходи... Э..э, капитана, капитана!

Друзья прыгнули в ближайшую. Лодочник оттолкнулся послом, и сейчас же длинная упругая волна подхватила шампунку. Выбравшись на простор, китаец укрепил парус, спустил лопатообразный руль, суденышко вздрогнуло, рванулось и заторопилось, шлепая широким носом по веселым зеленоватым гребням.

Береза прислонился к мачте. Он любил эту бухту и этот город. Русские, японцы, китайцы, корейцы — все несли сюда свой быт, нрав и обычай. «Вот в таких местах рождается интернационал», — думал Береза.

За Комсомольской пристанью, на берегу, в золотой пене стружек лежали остовы шхун, катеров и шлюпок. Возле них и по ним ползали люди, звонко стучали молотки и топоры. Длинные доски, гибкие и блестящие, извивались в воздухе.

На этих берегах под открытым небом строили каботажные суда для АКО и Рыбтреста. До сих пор их поставляла Япония. Но японцы могли в любой момент отказаться от наших заказов. Теперь это не опасно: сами делаем все, вот на этом песке, у этих волн!

Скользнув мимо лесовоза «Красин», поглощавшего осиновые чурки для японских спичечных фабрик, шампунка причалила к набережной сада «Италия».