Николай Полотай - Войнаровская

— Иди ты со своим «сознанием» и «принципами» знаешь куда?! Что ж, по-твоему, у комсомольцев вместо сердца пузырь бычий?! Обожди, прикрутит тебя, защемит вот тут — ничего не поможет. Смешно — да?..

Смешно, конечно, не было, но не знал, как ему помочь. Саша склонен к трагическим жестам, к повышенной эмоциональности и — что хуже — стал заглядывать «в бутылочку», а это по нашим понятиям всегда было позорно и недостойно комсомольца...

— Так все же можно мне? — слышу голос Саши.

Неужели станет рассказывать о Нине? Как ни интересно было узнать мне, чем же закончилась «любовная трагедия» (я тогда срочно выехал из Севастополя, и наша переписка с Сашей как-то сама собой прекратилась), но мне не хотелось, чтобы эта история стала достоянием других.

— Прошу соблюдать условие: не говорить о той, о которой знают другие! — намекаю Горышеву.

Понимающе посмотрел на меня:

— Нет-нет, не о Нине. Не в ней тогда было дело. Во мне! Эгоистом я был. Страдал, мучился оттого, что не я избранник ее, вот и все. Кто знает, может, я больше ее ненавидел из-за этого, чем любил.

— Это не для печати! — шутя объясняю друзьям.

— А я любил одну девушку, даже не любил, а боготворил,— сказал Саша к моему удивлению и удовольствию.— Это было еще до Нины. Жила она на Одесской улице. Каждый день выходила из дому и шла со скрипкой в музыкальное училище. Стройная. Гордая. Красивая. Одним словом — богиня. Я не добивался с ней знакомства — нет. Тем более, что ее часто сопровождал военный, возможно, нареченный. А Валя — так ее звали — была моей, можно сказать, неземной любовью, и я так был влюблен в это божество, что решил быть частично похожим на нее. Уговорил мать купить скрипку и стал учиться в музыкальном училище.

Саша вдруг умолк, о чем-то подумал и продолжал:

— Может быть, я говорю слишком высокопарно, но образ Вали звал меня к чему-то высшему, прекрасному, открыл во мне способность замечать высшую красоту, хотелось стать лучше, чище... благородней, что ли. Это слово раньше произносили как-то иронически, дескать, благородство слово дворянское, для «благородий», а не для простых людей... А разве мы не были своего рода рыцарями? Пусть даже не все принимали в рыцарских романах, но понятие чести, долга, уважения к Прекрасной Даме,— разве мы не хотели стать настоящими рыцарями?.. Впрочем, я, кажется, свернул на другую дорожку...

Все заулыбались. И наш мальчишник вдруг принял иной оборот. Сторону Саши стали поддерживать другие, перешли на взаимный обмен мнениями. И все заговорили о той волшебной неземной любви, которая, конечно, потом стала с возрастом нам доступней и, пожалуй, прозаичней, — но оставила прелесть первого пробуждения сердца, открыла нам новый мир — мир чувственный, душевный, поэтический, красивый и неповторимый.

Возможно, это была еще не любовь, а преддверие ее, и мы относились к проснувшемуся в нас чувству как к чему-то свыше дарованному и неизвестному. Но не эта ли святость чувства и сделала наши сердца зрячими?

Кто не испытал в отрочестве или в юности силы ласкового девичьего взгляда, тот вряд ли поймет состояние, которое охватывало нас: словно лучом освещало изнутри тебя. И обнаруживало, кстати, или богатство твоей души, или, наоборот, бедность. А как хотелось стать богаче!

И тут кто-то напомнил, перебив мои мысли:

— А что скажет в заключение наш тамада?..

Все смолкли, а мне вдруг расхотелось говорить. Возможно, я был и отчасти рад, что не мне пришлось говорить о Леночке и Галке: легче наблюдать со стороны, как делают операцию на чужом сердце.

Да и готов ли я был к тому, чтобы вскрыть тайники своего сердца? Наверное, нет.

Но отступать нельзя. Послышались смешки:

— Неужели не о ком рассказать?

— А мы-то избрали тамадой такого сухаря!..

Я был застигнут врасплох и стал поспешно рыться в памяти: о ком же повести речь?.. Вспоминать было о ком, но на мои рассказы могли сразу наложить «вето», или даже «оштрафовать», или лишить слова.

Только о тех, о ком хранил сердечную тайну!..

Странное дело. Когда перебирал в памяти свои знакомства и симпатии, я почти не надеялся отыскать. То — выдавал сорванный первый поцелуй, то — записка, положенная ей в тетрадку с одним только словом «люблю», то — бесчисленные восторги перед друзьями по поводу очаровательных школьниц или студенток...

Кто же заронил во мне первое чувство красоты? С какого момента я стал тосковать по своей «богине», как хорошо сказал Саша? И кто она — выдуманная мной или в живом воплощении? А может быть, вычитана из книг, вроде манящей в космические дали Аэлиты?..

Но стоило мне только закрыть глаза, как я почти наяву увидел, вернее, почувствовал взгляд очень знакомых, но пока не угаданных женских глаз. Я вспомнил, что этот взор, эти глаза меня преследовали всю жизнь, я присутствие их часто ощущал, даже тосковал по ним, но кому они принадлежали — никогда не мог разгадать. Только знал, что когда-то, возможно в детстве, они были мною увидены или созданы воображением.

Я готов был уже отказаться от своего слова, как вдруг снова ощутил на себе взгляд, поразивший когда-то меня необыкновенной нежностью и теплотой.

Вспомнил!.. Это были ее глаза!..

Я учился в первой ступени. В классе было несколько девочек, среди которых особенно выделялась одна — Маруся Назарова. Но она была строгой, и мальчишки старались с ней не шутить, не заигрывать,— могли нарваться на решительный отпор. Мы все уважали эту красивую девочку и старались ей во всем услужить. Обидней было то, что она ровно никому не отдавала предпочтения.

И вот появилась другая ученица. Стройная, высокая, с золотыми кудряшками и сиреневыми глазами. Она их слегка прищуривала, очевидно из-за близорукости, но от милого прищура казалось, что на тебя внимательней смотрят, хотят ближе быть к тебе, ласковей, нежней.

Звали ее Варей. Варечка Войнаровская.

Мы — одногодки, но я почему-то всегда смотрел на нее снизу, с робостью, словно на божество или как на «гения чистой красоты». Она и была для меня этим гением. Помню, что, когда я читал пушкинские стихи, посвященные Анне Керн, мне чудился образ Вари Войнаровской. Кто знает, может, и Пушкина и Лермонтова я перечитывал от корки до корки в надежде найти еще подобные чудесные строки.

Мы проучились с ней года два-три, потом я перешел в другую школу и потерял Варю из виду. Нет, не стремился искать ее, добиваться дружбы, — мы были тогда еще слишком малы, но когда вырос и стал читать заново книги — в каких только женских образах она мне ни являлась! Она была моей Анной Керн, моей Наташей Ростовой, моей Татьяной Лариной.

Варечка Войнаровская!..

И когда я заговорил о ней, сразу же оживились мои друзья.

— О-о! Войнаровская!

— Какая девушка!