Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Рядом с косяком, справа и слева, ехали два табунщика, которым была поручена охрана. Сзади ехала и шла большая толпа провожающих. Выход конских косяков — то же самое, что первый выгон коровьего стада. Трудно угадать, как поведут себя малознакомые меж собой кони, — бывало, что одни упрямо стремились убежать, другие лезли в драку.

На этот раз все шло по порядку, кобылицы особенно не стремились разбегаться, Феникс собирал их мирно, не применяя зубов и копыт. Только Заметная все оборачивалась и звала подругу. Но та не отвечала: ее как раз в это время перегоняли из табуна в косяк, в страхе за себя она забыла про подругу, и Заметная продолжала идти без сопротивления.

Метров через сто провожающие остановились.

— Счастливый путь! — крикнул Урсанах уходящим табунщикам.

Они оглянулись. Тогда им начали махать шапками, шляпами, руками. Потом провожающие вернулись к базам.

Следующий косяк увел новопородный «хакас» буланой масти Абакан.

Рабочий кабинет Лутонина был полон народу: сам, жена, Домна Борисовна, Иван Титыч, Орешков, Тохпан, Миша Коков.

Степан Прокофьевич разговаривал по телефону с Опытной станцией, просил Дробина, чтобы он разрешил Мише Кокову задержаться на заводе и сделать инструментальную съемку для оросительных сооружений. Затем телефонная трубка перешла к Ивану Титычу.

— Да-да. Есть-есть. Пашни гектаров пятьсот. И луга. Луга! Лев. Ульяна. Григорий. Анна. Поняли? Луга. Им нужно много сена. Сергей. Егор… Сена!.. — зычно кричал он, стараясь перебороть недостатки телефонной сети. — Замечательный рельеф. Можно нынче. И построить и посеять нынче, нынче весной. Надо помочь. Рельеф завидный. Руки чешутся. Сегодня выеду. Ладно. Передам. — И сунул трубку Лутонину: — Говорите спасибо!

Дробин разрешил Кокову задержаться и обещал послать еще нивелировщика.

— Вдвоем быстро провернут. Но вы не дожидайтесь конца. Как только будут основные данные, тут же в «Водстрой», — советовал Иван Титыч. — Теперь у них самая горячка. Поманил и приехали. — Не выйдет. Придется раскачивать.

Еще раз обсудили особенности речных долин, нужды завода в хлебе, в сене и решили приспособить речку Биже для орошения полей и огородов, а Камышовку пустить на луга.

Приехал Аспат Конгаров.

— Должен огорчить, — сказал он, — деды обошли вас наследством. Я осмотрел все крупные источники. Никаких следов древнего орошения.

— Зато мы обрадуем. — Лутонин кивнул на Ивана Титыча и Мишу Кокова. — Знакомьтесь! Обошли деды, сделают внуки.

Иртэн принесла сводку о посевной.

— Я некстати? Может быть, лучше зайти потом? — спросила она, останавливаясь у порога.

— Наоборот, в самую стать. — Степан Прокофьевич глянул, куда бы посадить девушку и Конгарова, но свободных мест уже не было, и пригласил всех в столовую. Там он продолжал: — Именно вас особенно недоставало. Вы нам поможете. Знаете, что мы делаем? Мечтаем. Да-да, мечтаем всей артелью. И, знаете ли, здорово получается. Вы со всеми знакомы? Хорошо. У вас ко мне есть что-нибудь срочное? Нет. Тогда садитесь и помогайте мечтать!

Он коротенько пересказал, что уже намечтали: на Биже и Камышовке соорудить по плотине, один пруд будет орошать пятьсот гектаров пашни, сад, огород, другой — три тысячи гектаров покоса. Можно снимать по шестьдесят — семьдесят пудов сена с каждого гектара. Хватит на все поголовье.

— Мы остановились на этом. Продолжайте! Что может расти в саду, на огороде?

«Шутят, не шутят?» — подумала Иртэн: она не знала еще последних новостей, обвела всех тем взглядом, каким говорят: напрасно строите серьезные лица, ваша шутка не пройдет, я уже раскусила ее, и сказала:

— Все, что посадите. Как в Крыму.

— А без шуток? — спросил Лутонин. — Давайте условимся: мечтать, но от земли и от воды не отрываться.

Иртэн сказала, что особо не отрывается: тепла и солнца в Хакассии не меньше, чем в Крыму; отлично растут арбузы и дыни. Для фруктовых деревьев опасна только зима, но яблони уже научились сберегать: им придают стелющуюся форму и на зиму прикапывают. Если позаняться как следует, можно вырастить абрикосы и виноград.

Иван Титыч посоветовал в первую очередь посадить что-нибудь около прудов. Берега у них будут крутые; если не укрепить, вешние и дождевые воды быстро размоют их, и пруды затянет песком, глиной. Посадить можно любой кустарник.

— Берез, берез! — ратовал Орешков. Он стоял посреди комнаты и покачивал руками, изображая кудрявую тонкопрутую березу, хотя больше напоминал неуклюжий обломок дуба с двумя корявыми суками.

Нина Григорьевна отстаивала своих любимцев — тополя: они стройней, душистей, быстрей растут.

— И все равно не чета березе. Береза — наше, особливо наше русское, неразлучное с нами дерево. Вспомните праздники! Кто первый гость! Береза. А дороги, большаки наши вспомните! Идешь, в руках березовый посошок, и по сторонам березы. Исстари вместе, неразлучно! — Орешков сильно запрокинул голову, как глядят в недосягаемую даль. — Эвон куда ушел русачок со своей березкой!

— Надо и тополей, — упорствовала Нина Григорьевна. — И обязательно ракток. Отдельным густым уголком, специально для соловьев. — Она повернулась к Иртэн: — Вы слыхали, как поют соловьи? Нет. — «Как, должно быть, обидно — молодость, любовь проходят без соловьев, — мысленно убрала из своей юности тополя, соловьев, ракитки по околицам родного села Черноводья и заявила решительней прежнего: — Березы березами, а я за свое!»

Потом на ее лице — в плотно сжатых губах, в нахмуре бровей, в воинственном взгляде — долго лежало выражение: за свое, и не отступлю.

Домна Борисовна хлопотала за местечко под вишневый сад. Эти сады так же крепко вросли в ее память, как у Нины Григорьевны тополя.

— Будет. Будет. Сделаем, — всем одинаково щедро обещал Лутонин. Он медленно, кругами похаживал по столовой, распахнув китель, и был похож на большую птицу в парении.

Мечтали долго, горячо, перебивая друг друга, временами споря.

Этот безудержный поток остановил Застреха. Он мог уезжать — завод был сдан — и пришел договариваться с Лутониным о машине.

— Сейчас едет Иван Титыч. Не возражаете заодно с ним?

— Не имею оснований. Тогда… — Застреха оглядел всех. — Ну, товарищи, как говорится, я отдаю концы.

Все поднялись, окружили его. Он продолжал, кивая то одному, то другому:

— Прошу не поминать лихом.

— За что же лихом-то? К чему такие мрачные мысли? — раздались голоса. — Чего не бывает. Нельзя же вечно…

В минуты расставанья людям свойственно чувство примиренности, всепрощения.

— Ошибки. Ненужные обиды. Стычки. Все бывало. Признаю. Но злого умысла — никогда. — Застреха сделал паузу, взвесил правду своих слов и повторил: — Никогда. Такое обвинение будет несправедливо.