Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Напрасно огорчаетесь, кони совсем не худы. Они ведь табунные, сухость, легкость — их свойство, — сказал Застреха, — их достоинство.

— Вы хотите сказать, что им лучше и быть некуда?

— Конечно, могут быть и лучше.

— Вот и жалко, что могут, а не стали.

Эти слова Застреха воспринял как упрек себе и решил, что Степан Прокофьевич думает отыграться на нем, — когда у него случится провал, он поднимет хай: Застреха оставил завод без кормов, заморил поголовье. Застреха то и се. «Все его подковырки неспроста, у них да-а-лекий прицел. Это артподготовка».

На самом деле Степан Прокофьевич не думал ничего подобного, и если у него был прицел, то самый безобидный: пока Застреха рядом — поглубже заглянуть в его придирчивый, изворотливый ум и вытянуть оттуда что-либо полезное.

Вернулись к первому базу, спешились. Немного погодя, закончив подбор последнего косяка, подъехал Урсанах с бригадой табунщиков.

— Мы готовы, — сказал он, поглаживая бороду. — Давайте ваших жеребцов.

— Молодежная? — спросил про бригаду Степан Прокофьевич, оглядывая юные лица, еще горевшие азартом опасной, но увлекательной работы.

— У нас все бригады молодежные, выделять не приходится, — ответил Орешков. — Если уж выделять, то стариков. Это, кажись, не принято, получится вроде инвалидной команды.

Лутонин поманил табунщиков: сюда, поближе! Они подъехали.

— Будем знакомы, ребята! Кто у вас бригадир?

Из круга табунщиков выдвинулась Аннычах.

— А-а… вон кто. — Среди одинаково молодых и загорелых лиц Степан Прокофьевич не сразу узнал девушку, одетую в табунщицкий наряд мужского фасона, как и вся бригада. — Мы знакомы, но еще раз! — и протянул ей руку. — А кто главный табунщик?

Подъехал Боргояков.

— Давно табунишь?

— Пятый год. Я большой пошел, тринадцати лет.

— Есть и такие, кто раньше твоего начал?

— Колька Смеляков десяти, — и Боргояков показал на мальчишку с очень приметным, будто раскрашенным для сцены лицом: на темно-коричневой, почти черной от загара коже лежали две белые-белые полоски бровей.

— Одиннадцати, — поправил Смеляков, — до полных одиннадцати всего двух недель не хватало.

Теперь ему было пятнадцать. И по росту и по корпусу нельзя было дать этого; однако, здороваясь, Лутонин почувствовал в его руке мужскую крепость, — руки у табунщиков цепкие, сильные, как у слесарей и кузнецов, — в быстрых ребячьих глазах увидел взрослую серьезность.

— Все-таки двух недель не хватало, значит, было десять. Ты не плутуй! — с ласковой строгостью сказал Лутонин. — В седло-то сам забирался?

— В седло… — По лицу парнишки мелькнула неопределенная улыбка, в которой было и печальное, и веселое, и стыдливое. — В седло — сам: в степи подсаживать некому.

— А из седла?

— Расскажи, как из седла путешествовал! — зашумели табунщики.

— Не один я, вы тоже путешествовали. — Смеляков взбычился и заворчал глухо и сердито, по-стариковски: — Дурака ищут, пореготать захотелось. Рассказывайте сами про себя.

— А ты про всех, все одинаково катались, — настаивали табунщики.

— Вот пристали. И чего нашли, кому интересно? — заговорил парень, пофыркивая в сторону надоедливых товарищей и косясь на Лутонина с таким выражением: что тут рассказывать, посуди сам, но все-таки рассказал: — Когда большие отбыли на войну, в табунщики стали принимать всех без разбору: парнишек, девчонок. Ну, пришел и я. Урсанах говорит: «Вот тебе конь. Седлай». Высоченный мерин. Седло ему я только до брюха поднял, а дальше не могу. Изо всех сил тужусь — не могу. Заседлали мне. Карабкаюсь, а мерин глядит на меня: какая, мол, тут мошкара лезет? Раньше он здоровенного мужика возил. Ну, кой-как забрался. А мерин цоп меня за штанину и сдернул.

— Штаны? — раздался насмешливый голос.

— Всего меня. Спустил, как с горки.

— А с меня полштанов, — раздался тот же голос. — Лопнули они. Сижу я в седле — одна нога в штанах, другая — по колено голая. Сперва этого мерина мне давали.

— Что же он так? — спросил Лутонин. — Злой был?

— Не злой, а привыкший к одному человеку. Здесь много таких, привыкших. Ну, залез я снова, — продолжал Смеляков все с тем же выражением: не стоит рассказывать, ничего нет интересного. — И мерин снова цоп. Залезал я, залезал, а все на земле. Тогда Урсанах распорядился заседлать кобылку Маму. «И если, говорит, и на этой не усидишь — езди верхом на палке». Опять лезу. Кобылка вроде мерина глядит на меня серьезно так: «Откуда ты взялся? Такого я не возила». А я уговариваю ее: «Мама, Мамочка, не трогай». Послушалась. Поехали. Урсанах идет рядом и подбавляет мне духу: не трусь, мол, в седле нет маленьких, все одинаково большие, высокие. Поговорил он и отстал, а я уехал. Ну, и все, табуню.

Под Смеляковым была дымчатая, тонконогая, очень поворотливая кобылка, все время настороженно косившая глазом на Лутонина.

— Это она и есть, твоя Мамочка? — спросил он и протянул к кобылке руку, чтобы погладить.

Но Смел яков быстро отвел руку:

— Товарищ директор, отойдите!

— Что так? — удивился Степан Прокофьевич.

— Не ударила бы. Мамочка шибко строгая, кроме меня, никого не признает.

Табунщики уехали обедать.

— И сто шагов, а все-таки не желаем пешком. Нар-ро-дец, — проворчал Застреха.

— Вы о ком? — спросил Лутонин.

— О нашей молодежи. — Застреха кивнул на ускакавшую бригаду. — Взгромоздятся на седло и… родную матушку позабыли. Шапки не ломят, пешеходу не скажут: «Давай багаж подвезу», одно знают — нахлестывать.

— Не все, не все такие, — запротестовал Павел Мироныч. — И нельзя судить по одним шапкам… Старшему, скажем Боргоякову, тринадцать лет, младшему, скажем Смелякову, десять. А мы такую пару к табуну. Видеть надо было. Вы не видели, вы приехали, когда эти… эта… — Павел Мироныч заколыхался от волнения, язык у него начал спотыкаться. — Когда мошкара эта уже в наездников выросла. А я видел — всю войну с мошкарой работал. Слыхали? Слышали Смелякова? — он приступал то к Застрехе, то к Лутонину. — Усадили его в седло, по головке погладили и в степь. Одна у нас надежда: кобыленка под ним умнущая, сама распорядится. В степи буран, воют волки, табун полыхается, а такой вот Колька всю ночь один. Где-то та-ам, та-ам… за холмами, верст за десять, другой — такой же Колька. Найди его!

— Ох, сколько было с ними всяких происшествий! — продолжал Орешков. — Поставили того же Кольку к годовалым жеребчикам. Изо всех коней годовички, пожалуй, самые беспокойные для табунщика. Любопытны донельзя — все знать хотят, во все нос суют. А глупы: увидят мышь — полыхнутся, увидят волка — к нему. Трава была густая. Наелись жеребята, и пошла у них игра, беготня. Не успел наш Колька оглянуться — жеребята, все двести голов, разбежались на двести дорог; самого крайнего чуть видно. Колька за ним. Догнал и видит: машет над травой чей-то хвост, длинный, пушистый, в рыжинку, вроде лисьего. Махнул — пропал, махнул — пропал. И раз от разу подальше-подальше: не то убегает, не то приманивает. Жеребенок идет за хвостом. Кольке тоже интересно: чей хвост, — и едет за жеребенком, не торопится заворачивать его. Кобыленка фыркает, беспокоится, да Кольке ни к чему это, ему хвост интересней. Вдруг вместо хвоста объявился целый волк, а рядом — другой. Подскочили к жеребенку один справа, другой слева — и погнали. А кобыленка у Смелякова натренированная на волков, раньше на ней волчатник ездил, большой любитель — брал он волков без оружия, одним арканом. Загорелось в ней ретивое, и пошла она во все свои атмосферы.