Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Ты, Мишенька, загибаешь, — убеждал своего помощника Иван Титыч.

— Наоборот. Загибаете вы, — возражал Миша. — Ваш канал будет в два раза длинней моего.

— Зато он возможен, а ваш — одно предположение. — Иван Титыч попорхал руками над головой Миши и добавил: — Ваш — только приятная греза. Ты, дружок, дал маху. Вода не пойдет здесь.

— Как еще побежит!

— Куд-да? — Иван Титыч фыркнул.

— За мной, — уверенно сказал Миша. — Пройдемтесь еще разок.

Они стояли у верхней петли, откуда Миша проектировал начать канал. Около них, не вмешиваясь в разговор, стояли: Чебодаев, Домна Борисовна, Лутонин, Тохпан и один рабочий.

— Пройдемся, если вы не хотите уступить так, — согласился Иван Титыч.

Коков пошел, огибая один из холмов; следом шел рабочий с белыми колышками под мышкой; потом Иван Титыч и все другие. По временам, не оборачиваясь и не останавливаясь, Миша выкрикивал:

— Отметить!

И тогда рабочий вбивал в его след колышек.

Пока огибали первый холм, Иван Титыч утвердительно поматывал головой и приговаривал:

— Верно. Правильно.

Обогнув холм наполовину, Миша перешел на другой, примыкающий боковым выступом к первому.

— Вон как… — удивился Иван Титыч. — Но это не надежно: выступ узок, и вода скоро размоет его.

— А мы пропустим ее в трубу, — отозвался Миша.

По склону второго холма он вышел в распадок, который вел прямо в котловину, назначенную для орошения. Дул сильный ветер, гоня из котловины бурую пыль. Голые каменистые стены распадка, сложенные из гладкого, будто отполированного плитняка, ослепляюще сверкали под солнцем. От этого сверканья и пыльных вихрей все казалось зыбким.

Иван Титыч и все другие были уверены, что Миша идет уже не под гору, как надо воде, а в гору. Выйдя в котловину, он остановился и сказал:

— Вот так.

— Не пойдет. — Иван Титыч даже притопнул. — Вы обманулись в распадке. Там каверзное освещение.

— Верно, каверзное. Но обманулся не я, а вы.

Чтобы убедить в этом Ивана Титыча, Миша предложил вернуться тем же следом, просмотреть распадок с другой стороны. И едва вступили в него, всем опять начало казаться, что они поднимаются в гору.

— Неужели я обманулся? Вот номер! Даже самому весело, — приговаривал Иван Титыч, идя следом за Коковым и поминутно подкручивая потные обвисающие усы.

Прошли весь маршрут в обратном направлении.

— Ну, как? — спросил Миша своего озадаченного учителя.

— Пожалуй, ты прав. — И Титыч начал бранить освещение. — Предательское. Издевательское. Надо же так: куда ни сунься, везде будто в гору.

Лутонин спросил его, сколько может полить Камышовка.

— Пахоты примерно как и Биже.

— А лугов?

— Смотря по тому, каких. Естественных — раза в четыре, в пять больше, чем пашни. Этим лугам дать только один полив, и поднимется такая травища — не продернешь косу. Верных пятьдесят — шестьдесят пудов сена с гектара.

— Это вот находка! — воскликнул Степан Прокофьевич, обводя всех радостным взглядом.

— Да-а… — отозвался Чебодаев, покачивая головой с неопределенным значением. — Находка-а… Но чего тут больше — радости или печали, не знаю. Завод-то существует двадцать лет, и находка все время была у нас перед глазами. А заметили ее только сегодня. Но теперь не выпускайте из рук. Рукава так!.. — резким движением он поддернул один из них до локтя. — И за дело! Беритесь крепче, смелей!

…Машина катила по берегу Биже. Чебодаев уезжал из конного дальше. Несколько перегнувшись через борт, он внимательно и задумчиво оглядывал речонку: и вот такая каплюшка, где повсюду виден донный песок, может орошать пятьсот гектаров… А в районе десяток таких, есть и покрупней.

Чебодаев был местным уроженцем, неплохо знал реки своего района, теперь мысленно сравнивал их с Биже и думал: «Надо посмотреть еще раз. Не откладывая изучить, какие у них оросительные силенки. И в дело их, все в дело!»

Вместо однообразных степных котловин, сменявших одна другую, воображение Чебодаева рисовало голубые пруды, пшеничные, овсяные, картофельные и всякие другие поля, цветущие сады.

К раскольным базам начали подходить маточные табуны. Затем пригнали трех прирученных кобылиц из рабочего состава; их пасли в стороне, не давая присоединиться к табунам.

Урсанах, встречавший табуны, дал знать Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне, что все готово, ждут только их. Степан Прокофьевич выехал на буром жеребце Кондоре, которого выбрал по совету Орешкова для верховой езды. Зоотехник подметил в коне и всаднике общие черты: оба сильны, мускулисты, с твердой поступью, и был очень доволен, что соединил их.

По дороге к Степану Прокофьевичу пристал Застреха. Он был большой конелюб, особенно любил коней в те моменты, когда они вовсю выкладывали свою дикую, неукротимую силу. Против домика Домны Борисовны всадники остановились. Она махнула им рукой и крикнула:

— Поезжайте! Я пешком.

За время работы на конном заводе она научилась верховой езде, но не любила ее. Трудно было подниматься в седло, во время езды уставала сильно спина, ноги, а больше всего не нравилось, что нельзя спокойно, обстоятельно поговорить с человеком: верховые кони не любят ждать — дергают поводья, переступают.

— И пешком можете с нами, мы не собираемся вскачь, — отозвался Степан Прокофьевич.

Она вышла, взялась за стремя его седла. У нее была привычка, разговаривая, брать собеседника за руку, за плечо.

— Пошли-поехали, — сказала она, отворачиваясь от пыльного вихря. — Опять задуло. А ночью установилась такая тишь. Весной здесь самые неожиданные переходы — ночью заморозки, днем тридцать градусов тепла, среди полного затишья вдруг ураган. Весна вроде осени. Осень, наоборот, тихая, теплая, ясная, зеленая — вроде весны.

— Тоже бывают прелести, — вставил Застреха. — В прошлом году весь ноябрь пылил такой ветрище… Сплюнешь — летит шматок грязи.

— Ноябрь — уже зима. Зиме полагается быть немножко неуютной.

— Если бы немножко… — пробурчал Застреха.

— А в общем, очень неуютно? — спросил Лутонин Домну Борисовну.

Она никогда не подводила такого итога и отвечала не спеша:

— Здесь много солнца. Все дни в году с солнцем.

— Так-таки ни одного пасмурного дня? — спросил недоверчиво Лутонин.

— Редко, чтобы весь день было пасмурно. Хоть ненадолго, а все равно прояснится. Здесь хорошее небо, высокое-высокое. — Она посмотрела вверх. — Глядишь в него и сам будто становишься выше. — Опять налетел порыв ветра; чтобы побороть его, Домне Борисовне пришлось крепче ухватиться за стремя. — Здесь во всем такая сила. Начнет припекать, задувать, морозить — только держись. Начнет расти, цвести — что ни день, все неузнаваемо. Потом этот простор… никакому великану не будет тесно, — и заключила: — Я вжилась, мне нравится.