Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Опытная… Она может выкомаривать, как угодно, ей все сойдет: она опытная. Я спрашиваю в последний раз: вы намерены ломать план? — побледнев и кривя губы, сказал в новом припадке бессильной злости Рубцевич.

— План, план… затвердил, как поп: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…» — проворчал Лутонин и пошел к двери. Рубцевич вслед ему крикнул:

— Категорически требую выполнять план, и только план!

— Не буду! — Лутонин вернулся к столу и, ударяя по нему портфелем, добавил: — Повторяю, ваш план — разорение, путы, пробка. Мы с таким ни двинуться, ни дышать не можем. Я приехал сюда работать, творить новую жизнь как коммунист, а не молиться на ваш кургузый план. И разорву, выброшу его!

— Придется отвечать, — прохрипел Рубцевич.

— Не запугаете.

И Степан Прокофьевич вышел.

Он решил рассказать о своих делах Доможакову. «Этот поймет и поддержит меня», — уверенно думал он, вспоминая свои встречи с ним и его напутствие: «Хлеб и добрые кони». Но Доможаков и все другие работники обкома, занимавшиеся вопросами сельского хозяйства, разъехались по районам, на посевную.

Рубцевич вызвал из района Застреху, который снова был на своей прежней должности инспектора по коневодству.

— Вот дело, — подал ему лутонинскую папку. — Отложи все и садись читай! Потом ко мне.

У Застрехи осталось от проекта то же впечатление — провал неизбежен. Тогда Рубцевич направил его на конный завод.

— Ты лучше моего знаешь обстоятельства. Разберись и дай заключение. Попробуй убедить упрямца Лутонина!

Застреха появился на конном заводе.

— Говорят, гора с горой… а человек с человеком… Вот и встретились, — благодушно, по-приятельски сказал он, переступая порог лутонинского дома. — Приветствую!

— Раздевайтесь! — Нина Григорьевна приняла от него новенький желтый портфель. — Хозяин скоро будет. Он на стройке.

…Вернулся Степан Прокофьевич весь в глине как истый землекоп, — он завел твердый порядок — каждое утро и вечер отрабатывать по «Залоге», — и, здороваясь с гостем, пошутил:

— И вам завтра дадим лопату. Иначе мимо нас ни проходу, ни проезду.

— Плохи дела? — сочувственно спросил Застреха, про себя радуясь, что при плохих делах Лутонин будет сговорчивей, и они поладят тихо, мирно. Предлагать крутые меры ему не хотелось. После того как Лутонин не подчинился приказу Рубцевича, из этих мер оставалась только одна, крайняя, — Лутонина уволить. И увольняемому и увольняющему мало приятного: пойдут жалобы, объяснения, разбирательство.

— Наоборот, дела отличны; как говорится, обгоняют сами себя.

Застреха дал Степану Прокофьевичу время переодеться, умыться, поужинать, затем предъявил свои полномочия. Разговаривать пошли в контору.

— Не хотел я встречаться с вами при таких обстоятельствах. Но… — Застреха с укором и сожалением покачал головой: что, мол, поделаешь, если вы такой упрямец, и приступил к переговорам…

— Допустим, что все будет так, как рассчитывает Степан Прокофьевич, благополучно достроят, посеют, соберут хороший урожай. Тогда в итоге останется один минус — нарушение графика посевной. Как будто пустяк — не все ли равно, когда посеяно, важно, что получен хлеб. Но это — местный, узкий взгляд. Если же посмотреть пошире, как этот минусок сказывается за пределами конного завода, какой от него идет резонанс, — картина уже не пустячная. Нарушив свой план, Степан Прокофьевич тем самым нарушил и план целого треста конных заводов и областной план, оба утвержденные Москвой.

— Вот, друже, на кого занесли вы руку… — Застреха сделал остановку, надулся, напыжился, потом договорил по складам, произнося каждый слог, как восклицание: — На трест! На об-ком! На Мо-скву!

Он ожидал, что Степан Прокофьевич задумается, еще лучше — если испугается, но получилось совсем обратное: тот засмеялся.

— Спасибо за веселую сказочку, теперь я хочу повеселить вас.

— Послушаем… — Застреха снисходительно кивнул.

— У меня простенькая: на обком, на трест, на Москву никто не замахивался. Был в одном конном заводе один директор — дядя ваших лет. Больше всего не любил он беспокойство. И чтобы поменьше тревожили, он прикидывался младенцем-ползунком и планы составлял такие же, на ползунков. Завод в стороне. Начальство заглядывало редко. И никому в голову не приходило, что директор фальшивит, обманывает и обком и Москву. Его даже повысили. А на завод приехал новый директор — чудак какой-то. Он, к примеру, считал, что лучше не ползать, а ходить. Заглянул он в планы, которые остались от прежнего директора: «Ой, мама! Как быть мне? Сорок лет ходил, а по плану надо ползать». А человек был упрямый: «Не хочу на карачках, когда могу на ногах!» — И пошел. Узнал об этом прежний директор, который стал уже трестовским работником, прискакал в завод наводить порядки. «Как смеешь ходить? Ты нарушаешь план, фундамент нашего хозяйства. Ты посягаешь на обком, на Москву. План — это неприкосновенно», — шумит он. А другой уперся: «Буду ходить. Это и для дела, и для меня лучше. За это и обком и Москва только похвалят. Планы есть разные. Трусы, лентяи, невежды и прямые вредители тоже ставят на своих делах „план“. Вот тут-то, в плане, и надо копаться прежде всего. Сверху „план“, а в середку, может быть, напихан „хлам“».

Степан Прокофьевич умолк, встал и прошелся, точно проверяя, не утратил ли эту способность.

— Одними сказочками все-таки мы не обойдемся. — Застреха достал из портфеля проект и смету оросительных сооружений на Биже; в них, что ни страница, была закладка с замечаниями Рубцевича и самого Застрехи.

Степан Прокофьевич пригласил к разговору Мишу Кокова. Почти до утра шел спор и не кончился; его оборвали, убедившись, что не столкуются.

Вышли на постройку. Осмотр начали с пруда. Больше сотни землекопов углубляли и расширяли котловину, назначенную для затопления. Лишнюю землю отвозили на плотину, у которой уже был готов свайный остов, похожий на огромную оскаленную челюсть с редкими длинными зубами-бревнами. На перевозке работали автомобили, тракторы, кони.

Строительство показалось Застрехе бестолковой суетней, где все очень стараются: копают, нагружают, отвозят, ссыпают, трамбуют, но для чего — неизвестно. Это впечатление создавалось и оттого, что многое было начато и ничто еще не закончено — все делалось сразу, и от пестроты людского коллектива и перевозочных средств. Люди всех возрастов — от школьников, которые в тот день вышли на субботник, до сгорбленных стариков, работавших в «Залоге». Среди обычных перевозочных средств — автомобилей, грабарок, бричек, дрожек с поставленными на них ящиками, были невиданные, оригинальные изобретения: могучий гусеничный трактор, таскавший за собой большую платформу, поставленную на катки из бревен вместо колес, землевозный экипаж на колесах от самолета.