Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Урсанах заказывает Тойзе подорожники:

— Поеду дня на три, вместе с Аннычах.

Работы в косяках стало меньше — кобылицы почти все ожеребились, подружились между собой, с косячными жеребцами, — и три дня бригада вполне может обойтись с одним старшим табунщиком. Урсанаху же необходим расторопный помощник.

— Его возьмем? — спрашивает Аннычах про Конгарова. Он настолько вошел в жизнь Кучендаевых, что в глаза его зовут по имени, а за глаза говорят «он», и всем понятно, о ком идет речь.

Урсанах согласен:

— Пускай едет, мне не помеха.

Конгаров на работе. Но девушка решает за него и просит готовить подорожники на троих.

— У меня нет такой большой квашни, — говорит Тойза.

— Заводи в двух.

— И муки столько нету, — добавляет Тойза.

Аннычах тут же берется за жерновцы. Нехотя, с ворчней и вздохами, старуха начинает заводить тесто. Ей не нравится, что Аннычах тянет в поездку Конгарова. Увидит их Эпчелей — и для Тойзы снова неприятный разговор: «Почему моя невеста ездит с чужим человеком? Ты мать. Не распускай. А не можешь держать — отдавай поскорей за меня. Я буду сам держать». Он зудил уже об этом.

— Конгаров, Конгаров… — продолжает ворчать старуха. — Ты сперва узнай, поедет ли. Однако давно уж ты надоела ему, он только и ждет, как бы отдохнуть от тебя. Брось жерновцы, напрасно трудишься.

Но девушка продолжает молоть. Она уверена, что Конгаров поедет, а все эти «надоела, не приставай» мать говорит по привычке поворчать.

Не добившись своего обходным путем, Тойза говорит прямо:

— Поедет он — тогда ты останешься дома. Вместе нехорошо, нельзя.

Это вот новость! Аннычах остановила жерновцы.

— Почему нехорошо?

— Ты не просто девушка, ты невеста. Жениху неприятно, когда ты много разговариваешь, смеешься с чужим человеком.

— Он думает считать мои слова, мой смех — тогда пускай ищет другую невесту.

И девушка, строптиво закусив губу, вновь быстрей прежнего начала крутить жерновцы. Такой поворот дела был неожидан для Тойзы, и она начала убеждать дочь, что Эпчелей не говорил ничего, это все она сама придумала.

И потом, управившись с одной квашенкой, завела другую.

Ехали близ гряды холмов. Поглядывая на бурые, опаленные солнцем склоны, Урсанах вспоминал голодные годы.

— Помню одну зиму. Идет табун, не гуртом уже, а длинно, как аркан, вытянулся. Идет, головы вниз. Копытить не может, ноги в коленках дрыг-дрыг. То один конь остановился, то другой поднимет голову и заржет: прощай, мол, братцы, больше не могу. А из табуна в ответ ни-че-го… Все смерть чуют и свой дых берегут. Поржет конь и на коленки, а голову в снег. Иной так и замерзнет, иной перевернется на бок, поудобней. Байские кони — и все равно жалко до слез. А вот если теперь начнется такое… — Урсанах прикрывает глаза ладонью, поднимает лицо к бело-желтому солнцу и говорит ему с упреком: — Чего стараешься? — и сильней нахлобучивает войлочную шляпу: он не желает глядеть на такое безжалостное солнце.

День с ветром, но ветер только усиливает полыхание полуденного зноя, и когда он, налетающий порывами, вихрями, коснется лица, руки, — это вроде того, что стоишь у костра — и вдруг лизнет взметнувшееся неожиданно пламя.

Лениво, сонно поднимаются вспугнутые птицы и без всякой боязни, едва отлетев, снова опускаются в тень от холмов и курганов. Рады этому тяжелому зною лишь всякие мошки да бабочки. От мельканья белых, желтых, пестрых бабочек у путников рябит в глазах; мошки увязались еще от дома целой тучей и не отстают, и до того нахальны, что люди устали от них отмахиваться.

Гряду холмов глубоко разрезал крутобокий овраг. По каменистому дну его медленно пробирается худосочный, изнемогший в борьбе с засухой ручей. Местами он еле-еле прикрывает гальку, местами образовал омутки и почти совсем остановился, будто отдохнуть от трудного извилистого пути. По влажным берегам этих омутков высокая трава и цветы с крупными сочными листьями. Весь этот ручей — где узенькая струйка, а где круглый омуток — похож на нитку бус из светлого камня на темно-бурой шее великана холма.

Без сговора, сам собой, получился привал. Кони припали к одному омутку, люди к другому, потом кони с громким хрупом начали есть траву на своей луговине, а путники растянулись на своей отдыхать. Нюхая душистый лист дикой мяты, Урсанах говорил:

— Иной год вся степь, как этот лист: ступит конь — из травы сок брызнет; кобылицам можно по двойне рожать — добра на всех хватит. А иной год… Нынче, однако, будет худо.

Раздался тот особый рокот гальки, когда ее сильно потревожат. Урсанах поднял над травой голову, затем вскочил и закричал, размахивая шляпой:

— Пошли назад! Быстро-быстро! Лентяи… дармоеды… лежебоки!..

По галечному дну ручья от одной луговинки к другой пробирался табун. Сзади ехал табунщик.

— Куда лезешь?.. Назад! — Урсанах сильней замахал шляпой.

Но табун и не думал поворачивать: в нем были рабочие безбоязненные лошади. Тогда Аннычах вскочила на коня и завернула табун кнутом.

— Не трожь! Мало тебе своих. Ишь размахалась!.. — зашумел на нее табунщик.

— Иди ко мне! — крикнул ему Урсанах и, пока тот пробирался по неудобному — извилистому и откосому — берегу ручья, ворчал: — Вот человек… И в седле ему лень работать — распустил коней на всю степь. Ты зачем здесь? — строго спросил он табунщика. — Кому говорили: держать коней на холмах?

Травянистые лощинки сберегались на будущее.

— Там ли съедят, здесь ли — тебе-то что? Вся трава конская.

— Иди к табуну, иди! — вдруг закричал старик. — Табун не будет ждать, когда дурак станет умным, затем быстро вскочил в седло и поехал. — Такому хоть камень на башке дроби — он все свое твердит: «А тебе что?» Кому же будет — что, если мне — ничто?

Он был уязвлен в свое самое дорогое. Больше двадцати лет работает на конном заводе, можно сказать: с него и началось это дело. В гражданскую войну от табунов почти ничего не осталось: много коней перебили, много угнали и спрятали в горах баи, порезали и съели бандиты, а другие разбрелись по степи и устроились сами по себе, без людей.

Вот наконец крепко установилась одна власть — советская. Приглашают Урсанаха в город на съезд бывших батраков-табунщиков, спрашивают: «А ты, папаша, что поделываешь?» — «Жду, когда позовут табунить». — «Так не годится. Теперь ждать — значит худа дождаться. Теперь мы сами хозяева, надо без указки приниматься за дело: арканы в руки, сами по седлам и айда в степь, в горы собирать бесхозяйные табуны!» Так и сделали.

— Я гонял целое лето. Столько раз бросал аркан… — Урсанах вздыхает. — Так рука заболела, думал, совсем отсохнет.

Набрали три табуна, назвали их — Государственный конный завод. Урсанаха назначили старшим смотрителем. С той поры работает он без смены. Многие тысячи коней выросли под его присмотром. Теперь везде: в армии — под седлом и в обозе, в колхозах — на пашне, во всех городах, где есть ипподромы, знают хакасского коня. Много наград и похвал получил Урсанах за свою работу, все хвалят и выхоженных им скакунов.