Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Кого? На твоем месте старик. Петра? У Петра — сердце.

— Тебя придется.

Хотел сказать Павел, что такие шутки лучше не шутить, но посмотрел на Веньямина и осекся, побледнел, залепетал:

— Ме-ме… ме-ня?

— Тебя, тебя! Здесь, у штурвала, сойдет и одноручка. А там — нет, никак. Вот там будешь ты незаменимый. Двуруких-то немного осталось, а войне конца не видно, ждут тебя, не дождутся.

Павел, способный один, голыми руками, без ворота, выбирать десятипудовый якорь, сидел как пригвожденный, не мог ни встать, ни поднять руки, чтобы вышвырнуть брата, не мог шевельнуть языком, чтобы крикнуть: «Вон, вон! Ты не брат мне, не брат!»

— Не хочешь, страшно? — Веньямин повернулся к нему безруким плечом. — А чем ты, где ты заплатишь мне вот за нее, вот за такую?! За твое добро потеряна. Думаешь, так сойдет? Нет, братец, не сойдет, востребуем. Все востребуем!

Дома Веньямин надел рваную, позеленевшую от дезинфекции шинель, на грудь прицепил «георгия» третьей степени, в походный мешок сунул каравай хлеба, щепоть соли, щепоть чаю, ком сахару и кликнул со двора жену и мальчугана.

— Поживите без меня еще немножко.

— Да неужто снова воевать? — спросила жена, бессильная уже горевать и плакать.

— Воевать… больше на собственных ногах я не пойду, пускай на руках несут. В город, добиваться места.

Шел он быстро, походным маршем; до города было сотни две верст, хотел дней за десять управиться туда и обратно, потому что шла весна, земля на полях тужала, подходило время пахать и сеять. Хотя и не знал пока, как будет хозяйствовать одной рукой, но думал, что приспособится к чему-нибудь, скажем, боронить и сеять; а пахать жене придется.

На полдороге Веньямина обогнал Павел, ехал на самом хорошем коне из своих четырех, и этот конь был до копыт в мыле.

«Насчет меня, — догадался Веньямин. — Ладно. Попробуем, кто кого. — Тронул своего „георгия“. — Поглядим, много ли ты стоишь».

В городе Веньямин начал с воинского начальника. Тот выслушал, во всем с Веньямином согласился и велел прийти на другой день, за это время он отдаст приказ мобилизовать Павла и договорится с речным надзором, чтобы на порог не посылали никого, кроме Веньямина. Завтра Веньямину останется сходить в речной надзор и получить назначение.

А Павел начал с пароходчиков: с Ландура, с Гадалова, с Кучеренко:

— Беда…

— Какая кому беда? Немцы побили наших? Не беда. Будем торговать и с немцами.

— Есть у меня братец Веньямин! Пришел с фронта безрукий. Требует поставить его к штурвалу.

— Безрукий?.. Перетопит все наши пароходы. Не принимать.

— Звать не пришлось бы… — воинственно и мрачно сказал Павел.

— Звать, такого?

— Братец пригрозился выдворить меня на войну. В городе уже, хлопочет. Выдворит — в ножки ему поклонитесь.

— Ну, нет! Не отдадим тебя.

Купцы всем скопом явились в речной надзор: если снимут вот его, Павла Ширяева, они не выпустят из затонов ни единого парохода; потом с чиновником из речного надзора пошли к воинскому начальнику: если придет к вам Веньямин Ширяев, знайте — смутьян, опаснейший человек, добивается убрать с Большого порога своего брата Павла. А это, имейте в виду, конец движению по всей реке. Вы не получите ни единого новобранца, ни фунта хлеба.

Воинский поблагодарил патриотов, а Веньямина задержал на допрос.

За всю жизнь лоцман не болел так сердцем о детях и о жизни, как в ту весну. Просыпался он рано, до зари; глядел, как разгорается она, слушал, как начинали запевать птицы, и радостно говорил: зяблик, скворец. А просыпались куры и цыплята — брал кусок хлеба, выходил кормить, потом докладывал Марише, что сыты все и целы. Веньямина и Петра навещал ежедневно, и даже к Павлу смягчалось сердце: надо проведать и его.

Но самая нежная и тревожная забота была у него о Марише. Как за младенцем, постоянно следил за нею глазами и боялся, не оступилась бы, не встряхнулась бы… Старому сдержанному человеку было дивно на себя и неловко и потому лишь не боролся со своими чувствами, что полагал: скоро будет смерть и все кончится. От Мариши лоцман знал про ссору Веньямина с Павлом, знал, что оба в городе, но решил не встревать: «Их дело, их. Пускай будут как трава в поле — крапива, татарник, — все равно, я и таких любить буду. Они все-таки дети, я все-таки отец».

Но вот Павел вернулся из города один. А Веньямин пропал где-то. Павел встретил жену Веньямина и отвернулся. Павловы дети поймали Веньяминова мальчишку и отколотили. Тот пригрозил: «Вот придет тятька, задаст вам». — «Жди, придет. Тятька твой в тюрьме, его повесят».

Тогда лоцман подумал: «Нельзя уйти из жизни так, молчком: лег и умер. Они все-таки дети, а я все-таки отец». Встал и пошел к Павлу. Он не был у него давно. Пришел в полудне, как раз приехали с поля работники, три человека на трех конях. Кони сытые, большие, копыто не закроешь шапкой. Четвертого коня держали дома, всей работы у него было вывозить хозяина. Дом под новой крышей, окна — с резными наличниками. Кроме работников, по двору бегала с поганым ведром расторопная чужая женщина. На ее заботе были коровы, овцы, куры, огород, печи, полы, стирка, баня; бегала она поспешающей припрыжкой с напуганным лицом, взгляд был виноватый и злой.

Лоцмана встретила в воротах, загородила дорогу.

— Куда, дедушка, куда? Здесь не подают.

— Набиваться будешь, не возьму. — Лоцман решительно отстранил женщину. — Тебе вон там сидеть надо. — Показал на собачью конуру.

— Я что ли… Я ведь не от себя, Павел Иваныч не велит пускать всяких нищих и прохожих, — виновато сказала женщина.

Сычом присел лоцман на крыльцо.

— Всяких… Скажи твоему Павлу Иванычу — пришел, мол, батюшка Иван Пименыч.

Павел явился тут же.

— Что, батя?

— Куда девал Веньямина? — тихо спросил отец. Павел встал. Все в нем и без того круглое — лицо, глаза, живот — стало вдруг еще круглей.

— Батя, с миром пришел — милости прошу в дом, будешь гостем. А если насчет Веньямина — уйди лучше от греха!

— Где Веньямин? От твоих рук нет Веньямина, — сказал лоцман еще тише, но требовательней, брезгливо покосился на полные, по-женски очерченные и красивые руки сына: Каиновы руки.

— Ты замолчишь, батя? — Павел схватил отца за плечи, тряс и шипел: — Замолчишь?

— Представь Веньямина! Кайся, кайся! За Егора, за Веньямина.

Начали сбегаться работники, дети. Павел стиснул отца крепче и вывел за ворота, ворота закрыл на засов.

— С ума спятил старый.

Лоцман немножко постоял, подождал, пока отошла помятая грудь, и поплелся размытым берегом реки, по камням, по кореньям. Дошел до ярка, что вздымается над порогом, и остановился: с этим ярком было связано первое, самое давнее воспоминание в его жизни.

Был он лет шести-семи, бегал еще без штанов, в одной холщовой рубахе. В такое же весеннее время, когда снег сошел, а вода убраться не успела — по берегу всюду стояли озера и катились ручьи, а сквозь воду поднимались желтые и круглые, как шуркунчики [7] Маленькие бубенчики на конской сбруе. , ранние цветы, — отец, тогда старший лоцман у порога, велел ему взобраться на самую макушку ярка и поглядеть, нет ли чего на реке.