Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Считал он революцию не окончательной, а только началом новых больших событий и ради этих событий просил Маришу потерпеть, пожить одной. Ему самому выехать к ней нельзя, и ее вызвать пока рано.

Озираясь на местную жизнь, Мариша стала думать примиренно: «Было бы ему хорошо, а я проживу как-нибудь и здесь. Что поделаешь: земли много, а революция одна на всех, на далеких ее и не хватило». Но Мариша все же сходила к Веньямину — и его утешить, и хоть немножко оправдать Василия:

— Революция разойдется еще. Мы ведь далеко живем, пока шла к нам, и ослабла.

Веньямин несколько раз перечел письмо, выпрямился, посветлел.

— То-то, гляжу, гляжу… революция, свобода, а дыханья никакого нету. Хоть в воду. Пожалуй, мы еще будем у штурвала. Будем, сестренка!

— Как же иначе?

— Иначе… — Веньямин протянул единственную руку: — По-дай-те, Христа ради…

Бережно спрятала Мариша письмо за кофточку, на грудь.

До того как попасть к ней, письмо обошло немало рук, по сгибам сквозили дыры. Первым читал его Павел, получил, как старший лоцман, вместе с казенной почтой еще по снегу, потом читал письмо волостной временный уполномоченный, дальше — городской. Этот велел запечатать поаккуратней и отправить Марише, а самое ее умно и осторожно допросить, что значит «начало новых больших событий».

Павел от письма чуть не заболел, такая была досада: приди оно месяцем раньше, ненавистная сестрица прогулялась бы в Туруханск вместо сбежавшего дружка.

Маришу вызвал волостной уполномоченный: слышал, на руках старик отец и грудной младенец. Трудно жить, можно похлопотать, помогут: теперь революция, равенство и братство. Потом: кто отец у малютки, где он?

— Прохожий один, — сказала Мариша. — Прошел мимо, куда — не знаю. Бродяжка.

Дня через три уполномоченный приехал сам, поглядеть Маришины достатки. И опять: малютка сироткой живет… отца не видно.

— Нагуляла… — с сердцем сказала Мариша.

— К чему такие слова, красавица? Нехорошо.

— Скорей отстанут, — и ушла.

Через несколько дней уполномоченный приехал снова, уже не заикнулся о достатках, не вспомнил и малютку, а — сразу: от кого получила недавно письмо? Просит немедленно представить его.

— От своего бродяжки. Бросила в печку. Стану читать от такого: меня вот наградил, а сам шатается.

— Где сейчас твой бродяжка?

— Известно, под кустом где-нибудь.

Уполномоченный начал пугать: бродяжка — опасный человек, не доволен революцией. Мариша должна рассказать все, что знает про него, не то будет ей плохо, придется сидеть в тюрьме, пока не поймают бродяжку.

— Ничего я не знаю, посидела под кустом, насидела себе вечные слезы. Вот и все.

Когда уполномоченный уехал, Мариша сказала отцу:

— Давай, батюшка, поскорей двинемся к Егору вольно, пока не услали силой.

Хозяйство оставили Веньямину, какое продать, какое ему во временное пользование, если приедут обратно, а не приедут — в постоянное; с собой взяли только самое необходимое: из живья везли собаку и трех кур-молодок с петухом; была кошка, но убежала в лес на первой же остановке. Ехали по воле реки — где быстро, где медленно: отец перестал быть гребцом, а Мариша стерегла маленькую. Та пробовала ходить, всюду лезла, тыкалась, того и гляди, не перекинулась бы за борт в воду.

Через месяц приплыли на Игаркино зимовье.

Игарка с весны не выходил на работу, и без дела, просто жить, было трудно — чувствовал, будто все в нем перегорело, примолкло, умерло. Когда приехала Мариша, он уже не сумел взять племянницу на руки, говорить еще мог, но потерял охоту и все просил Маришу: «Говори ты, я послушаю». Да ему и нечего было рассказывать, все было видно. Мариша — другое: она знала не только о пороге, а кое-что о Москве, о революции. Около нее часто собирался круг всех живущих на станке. Ее сразу полюбили за красоту, за спокойное, сильное лицо, — вот с таким же приехал Игарка! — за ловкость, с какой гребла и управляла лодкой, — хорошая рыбачка выйдет! — и за мужа. Его часто вспоминали, особенно Сень: «Царя, говорят, нет, а Ландур есть. Я думал, царь накажет Ландура. Нет. Придется тебе, Сень. Верно говорил Василий».

Полюбили все и девочку. Игарка постоянно подзывал и гладил, остальные угощали ягодами, улыбались ей, учили ходить. Рыжеватенькая, мягковолосая, по-детски косолапая и еще слабая в ногах, она была очень похожа на неоперившегося гусенка, и забавила, и вызывала желание поласкать, поберечь, охранить. Когда случалось ей заплакать, все кидались утешать, а маленький Яртагин говорил: «Не плачь. Я построю тебе что-то», — и строил город, оставленный ему Василием.

Девочка разрушала, а он вновь строил, она рассыпала, он складывал, и обоим было весело.

Под позднюю уже осень Игарка попросил отца и Маришу остаться с ним наедине.

— Рыбаки скоро к домам пойдут, — сказал он. — А вы как?

— Я с ней, — сказал отец. — Я теперь при Марише, раньше она при мне, а теперь я при ней.

Мариша сказала, что приехала не в гости, а жить, и его такого не оставит.

— Здесь трудно ведь. — Игарка закрыл глаза.

— Здесь мне легче всякого другого места. И ты и Василий отсюда поближе.

Игарка умер.

Нельма поклонилась всем в пояс и сказала:

— Справляйте мужа моего в последний аргиш!

Когда вырыли могилу, Большой Сень начал совет со старым лоцманом, как справлять похороны. Игар Иваныч жил и по-русски и по-остяцки, там родился, а здесь умер.

— Как жена хочет, жене дольше всех помнить его, — сказал лоцман.

Решили хоронить по-остяцки.

Сень обмыл умершего и сел к его изголовью. Был он тут умершему самый близкий друг, лучше всех знал его душу и волю, и ему полагалось вести последний разговор умершего с живыми.

— Соберите мне смертную одежду! — сказал Сень от имени умершего.

Нельма подала изношенную, облезлую парку, которую два года назад оставил Василий, и сказала:

— Прости. Больше у нас ничего нету. Смертную ты износил в этой жизни.

Сень одевал Игарку и говорил:

— Ладно, пойду в этой. Если Ном спросит, почему пришел в старой, я скажу: «Поверни свое лицо к земле и спроси у Ландура».

Сень показал на босые ноги Игарки:

— Я отправляюсь в далекий путь, дайте мне мои новые унты!

Нельма заплакала навзрыд: Игаркины унты были разбиты да такой степени, что даже чужому, нищему человеку подать их было бы стыдно. Она держала их за спиной, не смея показать. Тогда Вакуйта сдернул свои унты. Но Сень отшвырнул их.

— Не надо. — Лохматая голова гневно повернулась к Вакуйте. — Я не обману великого Нома, пойду босиком. Приду и скажу: «Вот пришел босиком. Но я не виноват. Ландур забрал у меня все шкурки, не оставил и на последние смертные унты. Великий Ном, спустись с неба на землю, погляди. — Сень вскочил на ноги, распахнул дверь, протянул руки в даль плоской, широко видимой земли. — Погляди, весь твой народ идет к тебе босым».