Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Приехала Мариша. Ландур обрадовался: стало быть, согласна, — и струсил: одна, стало быть, против лоцманской воли, а завтра лоцман поведет сквозь порог, дрогнет у лоцмана рука — и нет посудины, разбирай потом, отчего дрогнула, от обиды или по злому умыслу.

— Я — пароход глядеть, — сказала Мариша.

— А батюшка где же?

— Болен от ваших милостей.

— А братцы?

— Братцы — гордые, говорят: приглашенья настоящего не было.

Ландур растолкал сонного капитана, двух матросов, — берите лодку, везите Ширяевых!

Ширяевы приплыли все: и сыны и снохи — можно ли было усидеть дома, когда Ландуров пароход — не пьяная выдумка, а сущая правда; привезли и старого лоцмана, снохи вытрезвили его кислым квасом и огуречным рассолом.

Осматривали пароход. Был это промышленник «Барнаул», знакомый Ширяевым. Ландур переименовал его в «Север». Пароход небольшой, но устойчивый, морской формы и морского, винтового хода. По Енисею плавал три лета, шесть раз проводили его Ширяевы сквозь Большой порог. Пароход специально обдумывался под перевозку грузов: тесные каютки для людей и большой трюм для товаров, сильная машина, цепляй две, три барки — попрет. До последней щели был он загружен всякими товарами: в трюме мука, мануфактура, кучи сетей, круги канатов, на палубе горами ящики, бочки и бочата.

— Барышистая посудина, каждый вершок кует денежку, — сказал лоцман и мрачновато усмехнулся. Он был не в духе, даже шутки и похвалы у него получались злые. Понюхал мешки с мукой и пошутил: «Чудной народ азиятцы: товар с гнильцой любят». В трюме потянул носом и сказал: «Эй, хозяин, здесь недавно кабачок был?.. Шибко водкой разит».

Ландур пригласил гостей в каюту. На столе вино: белое, золотистое, бордовое, на закуску — икра, холодная осетрина, копченая селедка.

— Не обессудьте, — кивнул на стол. — Не так бы надо… А ничего не поделаешь: не дома живем, плаваем. — Разлил вино, протянул лоцману руку: — Ну, Иван Пименович, роднимся?

— Как Мариша. Я ни перечить, ни неволить не стану. Говори, дочка! — отозвался лоцман.

Все притихли, повернулись к Марише. Она повела бровями на Ландура.

— Твой пароход?

— Мой. — Ландур поспешно развернул купчую крепость — лежала она близко, в кармане, нарочно положил, чтобы показать в удобный момент.

Мариша повертела в руках купчую, поглядела на шелковые шнуры, на сургучные печати, сложила и вернула хозяину. Потом встала, поклонилась отцу в пояс.

— Не сердись, батюшка, если слово мое покажется неугодно. — Выпрямилась, повернулась к Ландуру: — Видала, твой пароход. А вот бредни вязать научился? Сперва научись, потом засылай сватов! Пошли, батя, пошли, братики! — и сама первая выскочила на палубу…

— Павел, Павел!.. — сдавленным шепотом позвал Талдыкин. — Останься!

Павел оглянулся на отца, на Степановну, — отец уходил, жена приостановилась, — и остался. Талдыкин кивнул Степановне:

— Ты чего ломаешься? Отдельного поклона хочешь? Поклонюсь. Я не как прочие, гордые.

У Степановны выше головы вспорхнули руки.

— Влас Потапыч, было бы чем гордиться.

Сначала разговор не клеился, угощались молча: Павел с Талдыкиным пили водку, а Степановна — рюмочку золотенького, рюмочку бордовенького, рюмочку беленького.

Первым не выдержал молчания Павел:

— Сестрица не иначе губернатора ждет. Хо-хо!

Но Влас Потапыч не подхватил разговора, и Степановна перевела его на торговлю.

— Научили бы, Влас Потапыч, мово мужика торговле. Прилип к порогу; молила, кляла — не отстает. Тебе, Влас Потапыч, он не помешает. Так и накажу: «Павел, иди торгуй, к Влас Потапычу… — Степановна сжала руки в сухие бугорчатые кулачки, — благодетелю своему, не мешай».

Павел удивленно завертел глазами: до этого раза и слова не было о торговле. Жена погрозила ему бровью: молчи.

Талдыкин налил Степановне золотенького, заметил, что понравилось.

— Не то что Павлу — татарину злому не пожелаю очутиться в нашем омуте. — Талдыкин твердо поставил порожний стакан. — Татарину злому…

— Это в торговле-то? — вспугнулась Степановна.

— Да, в торговле. Всех завидки берут: у Талдыкина пароход. Хомут, а не пароход. Пять годов жизни в него вбухал, а ночей бессонных, забот — не счесть! А сласть какая? Одни тревоги: вот стукнется о какой-нибудь лешачий камень, вот выкинет бурей на берег, вот захватит льдом. Дрожишь, как черт от ладана. Порог куда спокойней. Не расшибется, не утонет. Вечный капитал…

Талдыкин закрыл глаза, откинулся на спинку дивана: был он неречист и задохнулся. Павел и Степановна переглядывались, пожимали плечами: порог — капитал… Ширяевы век у порога, а богатых не видно что-то.

Отдышался Талдыкин, налил по новому стаканчику. У Степановны дрожала рука, плескалось вино: трусила, вдруг Влас Потапыч больше ничего не скажет.

— Порог многих пароходов стоит. Конечно, с умом если… — продолжал Талдыкин.

— Без ума и лапоть не сплетешь, — не утерпела Степановна. — Наших бог обидел умом-то, лапти и те покупные. Влас Потапыч, открой! А мы уж, мы…

Талдыкин погрозил Степановне пальцем:

— Ох, ловка! Себе во вред говорить буду. Знаешь? Вот, к примеру, один случай. Остановился у порога Феоктистов, а погодя немного, скажем, я. Можно меня на порог первого?

— Да кого же, неужели Феоктистова! — Степановна даже привскочила.

Но Талдыкин пригвоздил ее к стулу:

— Я Павла спрашиваю… Ну, Павел?

— Можно. Скажем Феоктистову: «Неладно, мол, остановился, не на месте». Он в реке-то ничего не понимает.

— А я, само собой, в долгу не останусь. И другие случаи могут быть. — Опять погрозил Талдыкин Степановне. — Ловка. Понимаешь, на что меня вынудила? И мне ведь сказать могут: не там стоишь.

— Разрази господи! — Степановна перекрестилась.

Потом заговорили о деле, якобы ради которого Талдыкин задержал Павла: он просил огородить родительскую могилу и положить на нее камень, — самому некогда, в разъездах все. Сговорились за сто рублей. Талдыкин тут же отсчитал деньги.

И по дороге домой, и дома в постели Степановна долго гадала, какие могут быть случаи на реке. Догадавшись о чем-нибудь, шептала Павлу в ухо: «И двух пароходов не надо ждать. И одному сказать можно: не там стоишь, нанимай лоцмана и переходи на другое место. А то… вода, мол, нескладная. По такой не водим. Жизнью рискуем, жизнью… Жизнь-то немало стоит».

Утром Егор и старый лоцман выехали на пароход, поднялись в штурвальную будку. Егор поставил в угол дорожную плетушку, валенки, чайник, сверху положил тулуп, бушлат, узелок, шапку: тут, у штурвала, ему и работать, и есть, и спать на короткой скамеечке, скрюча ноги.

Загорелась заря.

— Ну, батя, поехали! — Егор перекрестился.

Крепко, в четыре руки, держали рулевое колесо. Старик, вспоминая вчерашнее, гордо поглядывал на Ландура, который был на мостике: «Что… узнал батраков Ширяевых?»