Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Как огромные бородавки, торчали по всей реке черные камни, то гладкие, зализанные, то ноздреватые. Над каждым стоял гребень воды и пены, насквозь пронизанный светом зари. Было красиво, будто расставили красные флаги по реке, играют, вьются они под ветром. Пароход кидало носом, кормой, бортами. С камней на палубу лентами, стружкой летела вода. Казалось, что берег, небо, лес идут кру;´гом, падают.

Когда и миновали порог, долго еще держались за штурвал оба. Егор наконец очнулся, отпустил штурвал, обернулся к порогу. Немало было хожено, работано, пережито. В первый раз вышел он лет двенадцати, тайком от отца, один, в лодке. Камни пощадили шального мальчишку. Потом, будучи лоцманом, выходил в туманы, в грозы, по ночам, не с барками и пароходами, а с плотами: две ленты — пять тысяч бревен, и камни прощали ему эту дерзость. И теперь, в последний раз, отпустили с миром.

Егор склонился к отцу.

— Благослови, батюшка! — и перехватил штурвал. — Тебе домой можно.

На бугре, где расстилали холсты, махала голубой косынкой Мариша. Было ей грустно, грустно, как по мертвому: брат уходит к морю, а море далеко, так далеко, будто и не в жизни…

И до той поры, пока стояла она, стоял на капитанском мостике Ландур. Давно, когда еще по заводям Енисея волочил дырявые бредни, приметил он эту смуглую бойкую девчонку и потом, не переставая, думал о ней: «Вырастет, будет моя», — и каждую весну радостно прибавлял к ее возрасту новый год. Думал, когда в черные ночи под ветром и бурей перевозил водку; думал, когда бродил в низах, по становищам остяков и эвенков; думал, когда покупал пароход: «Будет моя».

Девчонка выросла озорная и гордая, надула и осмеяла его. Но Ландур остался глух к обиде.

За сутки дошли до Ангары. Там исчезли ночи, от заката до восхода горела сплошная заря. Ландур приказал идти без остановок, полным ходом. Капитан то и дело поднимал рупор:

— Ярцево, Ворогово, Черный остров, Лебедь!

— Мимо! — кричал капитану Ландур. — Мимо!

С одинаковым презрением оглядывал он маленькие, в пять-шесть домов, станки и большие промысловые села. Что ему делать в них, покупать кедровые орешки? Даже Енисейск прошли мимо, а Енисейск — город, там удобная пристань, тысячи люду и бойкая торговля.

В трое суток выбежали за Подкаменную Тунгуску. Побережные горы отступили вдаль от реки, на восток; теснины и пороги остались позади; Енисей снова раздвинулся вширь, на десять километров раскинул берега, украсился островами. В тайге, которая непроглядным сплошняком тянулась от Большого порога, чаще и чаще заголубели просветы; пошел на ущерб угрюмый кедрач, подпиравший небо; его темную многолетнюю зелень перебивала светлая, только что родившаяся зелень лиственниц; осмелели березы, уже не одиночками, а рощами выходили они к реке, толпились по островам. Зори пошли на убыль, почти весь простор суток заполняли дни; близился Северный полярный круг, за ним — тундра, там все лето незакатно светит солнце.

— Курейка! — объявил капитан.

— Мимо! За Курейкой средний! Ландур поднялся на мостик и начал рыскать подзорной трубкой по берегам. Разглядел зеленый мысок с голой песчаной обочиной, намытой недавно и еще не успевшей прорасти травой, на мыске два шалаша, крытые берестой, на песчаной обочине сеть, распяленную меж кольев для просушки, в заливчике две остроносых лодки.

— Тихий!

Когда пароход поравнялся с мыском, Ландур поднял рупор.

— Чьи чумы?

— Большого Сеня-я… — донес береговой ветер.

Ландур повернул рупор к матросам:

— Отдай якорь!

Остяк Большой Сень еле-еле поднялся на палубу. А давно ли был он первым молодцом на весь Туруханский край. На Енисее и двух Тунгусках, Подкаменной и Нижней, люди не знали охотника, равного Сеню. Из сотни белок только двум-трем он портил шкурки, остальных убивал в глаз.

Давно ли был он счастлив, удачлив, весело поглядывал на реку, как сбрасывала она лед и озорной вешней водой взбегала на крутой берег. Думал: «Скоро поплывут купцы, снова будет мука, чай, табак, сахар». Женка думала о теплой шали, о разноцветном бисере: она сплошь, всяко-всяко, забисерит свои унты. Старший сын Кояр — о двуствольном ружье. «Сразу два выстрела, сразу падают две белки», — морочил он младшего брата. Младший удивлялся, зарился на такое ружье, но купить в первую очередь хотел все-таки не ружье, а складной нож.

Река сбросила лед, отыграла на берегах, снова улеглась в русло. Однажды под вечер к шалашам Сеня пристала большая закрытая лодка. Приехал купец, высокий и широкий, под стать Большому Сеню, только не такой прямой и скуластый. Он горбил спину, голова с огромными, как лопухи, ушами понуро висла к земле, живот был похож на полупустой мешок, глаза все что-то искали под ногами.

Сень наклонился к женке и шепнул: «Ландур».

Торговать решили утром, при полном солнце, а вечером выпить: Сень натосковался по выпивке за зиму, а купец промок и зазяб на реке. Водка у купца была дешевая — кинет Сень беличью шкурку, купец подносит стаканчик. На втором стаканчике женка с Кояром охмелели, заснули на песке у костра, на четвертом охмелел и Сень, лег рядом с женкой. Засыпая, подумал: «Кака беда — восемь белок. В турсуках-то и соболя и лисы».

Младшему остячонку, который никак не хотел засыпать, Ландур сунул стекловидный леденец и начал собираться дальше: из шалаша перенес в свою лодку турсуки с пушниной, забрал все весла от лодок Сеня, а выбравшись из спокойного, почти непроточного заливчика на стремнину, спустил весла в реку. Белой длинной вереницей поплыли они вниз, к океану.

На другой день к Большому Сеню приехал сосед Яртагин. Сень делал новые весла. Яртагин спросил, где же старые. «Стали ненадежны», — ответил Сень. Яртагин протянул к Сеню пустую ладонь; Сень догадался, что Яртагин приехал закурить и Сень закрыл глаза: нету закурить.

Яртагин удивился:

— Купец сказывал, ты хорошо торговал. Купил целый ящик табаку.

— Вижу, торговал и ты. И тебе Ландур оставил ящик табаку, — сказал Сень и отвернулся от Яртагина.

Гость вздохнул и понуро, спотыкаясь на гладком месте, пошел к своей лодке. Когда он взялся за весла, немножко приободрился: торговал он все-таки не так уж плохо, у него хоть весла остались, а Сень продал и весла.

Всего-навсего прошли четыре маленьких года, в каждом по одной зиме и по одному лету, весну и осень можно не считать, они здесь короткие, а Сень уже совсем не тот, стоит — держится за поручни, и сыновей у него — одни Кояр, младший не захотел, видно, жить в холодном шалаше, без хлеба, без перочинного ножа и умер.

Сень торопливо бормочет, что с половины зимы ели белку, а когда выбрались из тайги к реке, вплоть до полой воды копали коренья, толкли березовую кору. Женка лежит в цинге, забыла про шаль и бисер, сын молчит про ружье, теперь бы им какой-нибудь завалящий сухарик.