Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Дня три он хватался то за топор и начинал чинить заплот, то за малярную кисть и взбирался на крышу, — и все бросал, кисть так и осталась на крыше, присохла к железу. Потом ездил в город, просился на порог лоцманом. Отказали: считался он кулаком и был лишен голоса.

После того до страды пил. В страду его предупредили, что, согласно законам о колхозном строительстве, вся его пашня переходит в обобществленный клин, а ему отводится новое, нераспаханное место.

Павел решил продать дом, урожай и уехать, затеряться где-нибудь в чужих местах.

Перед озимым севом Павла вызвали в Совет.

— У тебя плужки и бороны без дела ржавеют. Дай-ка нам в колхоз!

— С каких это радостей: что землю отняли, вытолкнули на пенья да на коренья?

— Знаем, кто пахал твою землю. Сам-то раз в году на егория ковырял ногтем. Твоего в этой земле свист один. И в плужках столько же.

Павел вспомнил про ветер: и тот не дует в одну сторону, — и велел приезжать наутро за плужками.

— Доброго только немного осталось: бабы без меня все изверюхали.

Вернувшись домой, он распорядился:

— Довольно посидели на отцовской шее, марш все за грибами!

Запряг лошадь в большую телегу, на которой возили сено, наставил полную телегу коробов, корзин, ведер.

В тайге у порога каждый год бывает видимо-невидимо груздей, рыжиков, опят. Неленивые насаливают их по нескольку бочек, насушивают по многу мешков, со стола у них весь год не сходят грибные закуски, пироги и похлебки.

Все ребята, от самого малого до Секлетки, весело зашумели:

— Пошли-поехали!

И кинулись кто в огород накопать картошки, надрать луку, кто в кухню взять хлеба, соли, спичек. Больше, чем грибы, их интересовал костер в тайге и печеная картошка.

— А ты, мать, чего не собираешься? — спросил Павел жену.

— А ты сам? — спросила она в ответ.

— Дом сторожить надо кому-то. Вот я и посижу по-стариковски.

— На таком старике пахать можно, — незлобно, даже с похвалой отозвалась Степановна. — Так и быть, поеду. Только знай, мы заночуем ведь. Вблизях, наверно, все обобрано.

— Ночуйте с богом! — Павел широко махнул рукой: можете убираться совсем.

— Вот и хорошо. Отдохну хоть одну ночку от старика-то, — откровенно обрадовалась жена.

Когда уехали, Павел занялся плужками и боронами: перебирал их, разглядывал, перетаскивал, винтил около них гаечным ключом, стучал молотком. И так весь день и часть ночи.

Утром пришли за ними колхозники.

— Вот подсобрал. Можете пользоваться. — Павел кивнул на груду ржавого, гнутого, не способного работать железа, которое когда-то было плугами и боронами. — Видите, что может натворить баба. Рушить — она куда способней мужиков. Трех лет одни, без меня не жили, а наломали за двадцать.

Колхозники все-таки забрали железо и снесли в кузницу, авось пригодится.

Продать дом Павлу не удалось, в той лесистой стороне такой товар не в ходу.

Зиму он скупал и перепродавал телят, скрытых от переписи. Весной его раскулачили.

Капитан «Тобола» облюбовал для города два пункта: Игаркину протоку и станок Ангутиху. На другой год выехала экспедиция и установила окончательно: лучше всего быть городу на Игаркиной протоке. В ней десять километров длины, полкилометра ширины, глубина от пяти до шестнадцати метров, — можно принимать и грузить одновременно десятки океанских пароходов. Справа над протокой — высокий незатопляемый берег, слева — остров, тоже высокий и незатопляемый, он оберегает протоку от волн и бурь главного Енисея.

Еще через год из Красноярска выехали строители города. Шли двумя пароходами, при каждом — караван барж. На пароходах — плотники, пильщики, землекопы, инженеры, техники, лекари; на баржах — лес, круглый и пиленый, железо, кирпич, оборудованье для лесопильного завода, для радио и метеостанций, мука, консервы, одежда, обувь.

Василий Александрович Рябинин ехал начальником каравана, чтобы стать потом начальником строительства, Мариша — фельдшерицей.

Шли — торопились. Останавливались только брать дрова да у Большого порога, где каравану делали расчалку. Там на несколько часов караван перешел в руки Петра и Веньямина. Василий ушел с Наташей на берег. Митрофан решил показать Наташе все свои владения и наградить ее всеми богатствами, которые собрал в детстве. Сам он уже отыграл, готовился поступать осенью в речной техникум. Мариша отговорилась головной болью и осталась читать письма Василия, которые передал ей Веньямин.

Вернулись Василий и Наташа с полными карманами кедровых шишек и разноцветной гальки. Митрофан нес за ними клетку, в клетке хохлилась буроватая шилохвостая птичка с белым фартучком на грудке — зарянка. Митрофан подарил ее Наташе вместо утенка, которого не поймал Яртагин.

Мариша сидела в каюте на диванчике и плакала. Весь диванчик вокруг нее, и весь стол, и все стулья были забросаны конвертами и развернутыми письмами.

— Что случилось? — всполошился Василий, Митрофана с Наташей выпроводил еще погулять и подсел к жене. Она закрыла окно решеткой, задернула занавеску и, как при встрече после разлуки, крепко прижалась к Василию, грудью к груди, щекой к щеке, и сказала:

— Пожалей меня! И прости! Прости! Я ведь думала: не пишет, забыл.

Караван спустили под порог, счалили и дали гудок — идем дальше! Мариша открыла окно и долго, пока не скрылся, глядела на отцовский дом, на тропу от двора к реке и вспоминала всех, ходивших по ней: «Прадед Дорофей ушел на порог, в волны, отец и Егор — на Север, на голодную жизнь, на холодную смерть, Павел — под суд, в тюрьму, в ссылку, я — к Василию. И все по одной дорожке».

Через двенадцать дней начался Игарский берег. Завидев над лиственницами и березками, не совсем еще одетыми хвоей и листвой, курчавый жиденький дымок зимовья, Василий приказал гудеть. С гудом прошли зимовье, обогнули остров и долго гудели в протоке. Это был привет Большому Сеню, привет будущему городу, привет всей северной земле и далеким заокеанским пароходам.

Сень остановил неводьбу, хотя и был самый ход тайменя. Что таймень, когда такое диво! Скоро и Сень, пожалуй, будет не Сень, и Кояр — не Кояр. Глянул на женку с Нельмой, ахнул — мокрые и грязные, в растрепанных волосах рыбья чешуя. Так невозможно ехать в протоку! Женщины убежали переодеваться. Надели одинаковые зеленые платья, коричневые сапожки, по нитке желтых стеклянных бус, как сестры, которых любят в доме равной любовью. Разнились они только полушалками: у Нельмы — белый с красными горошками, у женки — черный с белыми.

Украсились и мужики: Кояр прицепил древний набедренный нож с костяной мамонтовой ручкой, Вакуйта вместо спичек взял медную зажигалку, сделанную из ружейного патрона, Яртагин захватил лук, а Большой Сень повязал голову новым платком.