Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— А разумом? — спрашивал Миша.

— Не два же горошка на ложку. — И оба смеялись.

Коровин объяснял Кулагину, как быть с печами:

— Первое — складывать на деревянных фундаментах. Камень не годится, теплопроводен. Его с одной стороны греешь, а он и другой пышет. Второе — нельзя связывать печь крепко ни с полом, ни с потолком. Начнет дом гулять, пускай один гуляет, а печь не волочит за собой. Но полностью одну печь, отдельно от дома, не успокоишь. Надо того добиться, чтобы мерзлота не чувствовала ни печи, ни дома.

— Понял. Печи-то я в один сезон переложу. А вот дома скоро ли перестроят?

— Не скоро. С домами промаемся года два-три.

— Стало быть, меня еще три года клясть будут, — опечалился Кулагин.

— Вместе будут, и меня и тебя, — утешал его Коровин. — Меня больше будут.

В открытое окно было слышно, как в Мерзлотном домике напевал Конев:

А Борденков досадливо ворчал на него:

— Мишка, замолчи! Дай послушать!

— Не много радости слушать, что плавать тебе со своими домиками еще два-три года. Я для тебя стараюсь, тебя веселю. «Елки-палки, лес густой…»

— Я незнамо приехал, — продолжал Кулагин, — за свою дурость расплачиваюсь. А тебя какая нужда принудила?

— Почему обязательно нужда? Приехал Борденков и говорит: «Так и так, с мерзлотой замучились. Один ты можешь выручить, больше никого не знаем». Я и в самом деле немножко понимаю. Как тут устоишь, когда такое доверие.

— И со мной так же, не Борденков только, а сам наш дядя вызвал: «Поедем. Лучше тебя никого не знаю». Я и загорелся, как молодой: «Как, думаю, пройдет такое дело мимо меня. Не может пройти». Говоришь, года два-три промаемся?

— На всякий случай накинь еще с годок.

— Но конец-то будет все-таки, или надвое?

— Будет, будет.

— Ну, спасибо!

Кулагин написал старухе, чтобы прощалась с родными и ехала в Игарку. Он решил, чего бы ни стоило это, вернуть себе прежнюю славу первого мастера.

Кулагина сменили на лавочке уже отработавшие Борденков и Конев, неожиданно пришел Чухломин Сашка.

— Тебя каким ветром принесло? — спросил Сашку Конев.

— О!.. — Сашка повесил на пенек широкополую соломенную шляпу. — Я в бегах. Был у меня друг, тоже Сашка и тоже Чухломин, и выпивали мы одинаково, по литру в день. Царство ему небесное! Рано, бедняга, умер, а доживать и допивать меня благословил. Вот и пью теперь по два литра, не хочу, а пью. Боюсь сбавить: бог накажет. Работали мы с ним грузчиками, надоело нам мешки таскать и перешли на пароход лоцманами, чтобы, значит, не мы возили, а нас возили. Тезке первому выпало стоять на вахте. Была ночь, укачало его, заснул бедняга. Очнулся, протер глаза, а кругом песок. Что делать, не знает. Побежал к капитану, стучит в каюту:

— Эй, капитан, вставай!

— Чаво стряслось?

— Вода кончался, земля начался.

— Вот и хорошо. — И ссадили нас, голубчиков, на песок, не стали разбирать, кто виноват: говорят, все Сашки одинаково шальные, сегодня не напрокудил, завтра напрокудит.

Решили мы после этого учиться, поступили в университет техминимума. Сашка день учится, день гуляет. Вот вызывает Сашку директор.

— Вам, товарищ Чухломин, больше не придется учиться.

— А вам, товарищ директор, больше не увидеть такого студента. Ну, кто в убытке? — и ушел. А меня выгнали; и тут говорят, все Сашки одинаковы.

Приходит раз Сашка на пристань. Пальто на нем новое драповое, шапка каракулевая, зубы золотые. Сбежалась вся пристань.

— Сашка, дьявол, где разбогател?

— Вот глупые, догадаться не могут… женился.

Через неделю приходит весь рваный-рваный, ни пальто на нем, ни шапки, одни зубы.

— Сашка, что случилось?

— Ну и глупые… развелся…

— А зубы?

— Зубы в барыше остались. Пробовала снять, не вышло: крепко привинчены.

Вскоре этот Сашка умер, а меня и благословил своими зубами. Вот они, — Сашка Чухломин сверкнул двумя золотыми клыками. — Теперь бегать приходится, спасать их. Эта самая тезки моего жена сюда приехала, в Игарку. И тоже говорит: «Все Сашки одинаковы. Первый муж у меня был Сашка и второго хочу Сашку. Бери меня замуж!» А я боюсь: думаю, что врет баба про любовь, зубы вывинчивать приехала.

Коровин громко смеялся, хлопал ладошами и просил повеселить еще. На «бис» Сашка и Конев решили показать спектакль, который сочинили минувшей зимой, когда пурга на целую неделю заперла всех по баракам. Спектакль назывался «Смеяться вовсе не грешно». Он состоял из самостоятельных картин, на этот раз играли картину «Авдоня идет в Игарку». Конев представлял Авдоню, Сашка — артель.

Сашка развалился на лавочке и начал сипеть, бормотать, храпеть и свистеть носом. Вдруг вбежал растрепанный Конев-Авдоня.

— Эй, дурманы, слухайте! Неча гудеть носом, айдате звенеть пилами.

Сашка лениво поднимался, за целую артель зевал, потягивался, чесал спину и повторял:

— Чао, Авдоня? Пошто, Авдоня? Дай выспашша, Авдоня!

Конев топтался, кривя по-авдониному ноги, тормошил Сашку и шумел:

— Коли ты проснешша, паря? От пеленок спишь, будя! Зовут, паря, в Игарку. Работы на сто лет и на сто пил.

— В Игарку? А где-ка она, лешачья, не слыхивал.

— В Сябири, паря. Сябирь богатая, там и сосна, и кедр, и лыко. Работа будет, и лапти будут.

— Далеко ли шлендать-то, Авдоня?

— Не надо шлендать, пароходы бегают, паря.

— Лешак с ними, с пароходами, там деньги любят. Мы так добежим, даром. Вот стерпят ли лапти, Авдоня?

— Стерпят, паря. А не стерпят — на пятках добежим, паря.

— А стерпят ли пилы?

— И пилы стерпят.

— А стерпишь ли ты, Авдоня?

— Я? Да я всех вас перетерплю, будь по одиночке, будь артелью.

— Ну, тогда баять неча. Побежим.

Сашка Чухломин взмахнул шляпой: «До свиданья! И мы побежим». И ушел медленной грузчицкой походкой, слегка опустив голову. Тут, в этой походке, сказывался и труд и обычай грузчиков ходить с таким видом, будто они гуляют, и спешить им незачем, потому что все равно без них ничто совершиться не может: как бы не трепыхались все прочие — все это зря, значение имеют одни грузчики.

Сашка, кроме того, не любил уступать дорогу, старался столкнуться грудь с грудью, а потом взять человека под мышки и осторожно отставить в сторону. Это был «его номер», повторять его Сашка не разрешал никому другому. Конев и Борденков ушли за Сашкой.

Идя от дяди Васи, завернул к Коровину старший конюх и спросил насчет колодца:

— Так-таки и немыслим?

— Какие тут колодцы, когда на пятьдесят семь метров вглубь все мерзлое.

Коровин посоветовал заводить бочки.

— Велено уж, велено. Оттого и пришел. Думаю, не выручишь ли, думаю, не торопится ли наш дядя с бочками.

— Здесь не выручу. Чего не могу, того не могу.