Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Алешка искал дядю Васю и Маришу.

— Я сам поговорю с ними! — И потрясал орясиной.

Таясь около стен, за Алешкой шла Секлетка.

— Дурак, дурак. Молоко-то дают. Пока пьянствовал, и молоко стали давать, и мальчишка пошел на поправку.

Домах в трех она стучалась в окна и просила унять ошалелого. Все отнекивались, советовали:

— Скажи ему про молоко, уймется.

— Скажи… подойди… Сейчас ему кого-никого, а надо кокнуть. Он во всем — и в работе и во всем — бешеный.

Алешка подошел к пристани. От парохода, навстречу ему, подымались в гору люди с чемоданами, с мешками, с ребятами.

— Стой! Куда лезешь? Проклято это место, проклято! — заорал Алешка.

Вышедшие на берег начали отступать обратно на трап. Перед Алешкой образовалось пустое пространство, и в это пространство из толпы вдруг вышел Миша Конев, сбросил фуражку, растрепал волосы, выдернул из-под пояса рубаху и тоже с песней «На што меня мать родила!» двинулся к Алешке. Шел, спотыкаясь, и его кидало из стороны в сторону. Шагах в пяти от Алешки он остановился, раскинул руки.

— «Все пташки-кинарейки, все жалобно поют, а нам с тобой, друг милый, разлуку придают», — выводил Конев, и так жалобно, что Алешке до слез стало жалко его, он уронил орясину и кинулся Коневу на шею.

— Эх, друг!

Конев крепко обнял Алешку.

— Пойдем, друг, ко мне? — и запел: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Алешка вторил: «Никто нас не разлучит, ни солнце, ни луна».

На Портовой повстречался им дядя Вася, крикнул:

— Идите ко мне!

Часов через десять после этого Алешка очнулся и сначала было подумал, что все еще спит и только во сне видит, что проснулся. Лежал он на кровати в комнате дяди Васи, рядом с кроватью стояли его грязные стоптанные сапоги, на стене висели брюки, из кармана торчал, как заячье ушко, уголок носового платка. Этот платок ему подарила Секлетка на пароходе.

Дядя Вася у окна перебирал какие-то бумажки и насвистывал: «Черный ворон…»

Алешка закрыл глаза и начал вспоминать. Вспомнил, как справляли свадьбу. Павел раза два бегал из сторожки домой за закуской. Первый раз он сказал, что корову уже откормили.

— Корова две четверти надоила. А мальчишка все без молока орет.

— Куда же молоко-то? — спросил Иван Черных. — Выплеснули?

— Выплеснули… Мало ли здесь, окромя твоего, маленьких: дядя Вася, Маришка, Борденков. Вон сколько.

В другой раз Павел сказал, что мальчишка умирает, уже не кричит, а только царапает животишко ручонками.

Дальше в памяти было черное пятно, оно прикрывало все случившееся на Портовой и у пристани. События у дяди Васи Алешка помнил ясно: долго сидел он в обнимку с Коневым и клялся, что разочтется за все — за каждую матушкину слезу и вздох, за каждую свою мозоль, что дядю Васю с Маришкой кокнет, а Игарку пустит на ветер дымом.

Алешка долго ждал, не уйдет ли дядя Вася. «Тогда и я». Солнце за это время обошло целую стену. А дядя Вася все сидел, перебрав бумажки, он открыл толстую, как кирпич, книгу. «Не переждешь, пока прочитает такую», — подумал Алешка и начал одеваться. Василий, не отрываясь, глядел в книгу.

Алешка оделся и хотел было незаметно выскользнуть за дверь. Но тут Василий вдруг захлопнул книгу и спросил:

— Где пьянствовал? С кем?.. Кто был, кроме отца и Павла?

— Не помню, — пролепетал Алешка, косясь то на дверь, то на Василия.

— Сколько тебе годов?

— Двадцать два.

— Женатый? Давно? Семья большая?

— Двенадцать человек.

— И маленьких много?

— Больше половины.

— А это крепко помнишь или кой-как? Я спрашиваю, крепко помнишь, что тебе двадцать два года, что в семье двенадцать человек?

Алешка молчал.

— Водку-то, должно быть, крепче. — Василии опять развернул книгу, корку к корке, в книге что-то треснуло.

Алешка постоял-постоял, потом начал потихоньку пятиться к двери, затем потихоньку открыл ее и ушел. А Василий снял телефонную трубку и сказал в нее:

— Контора… Переведите Ивана Черных и Ширяева Павла на Портовую мостить дорогу.

В балагане Алешка застал мать да меньшего брата, мать перебирала белье. Алешкино откладывала в сторону.

— Вот тебя, дурака, в тюрьму собираю, — сказала она сурово.

Алешка побежал в больницу к Секлетке. Там привратник сходил на кухню и сказал, вернувшись:

— Пускать не велено.

— Сама выйдет? — спросил Алешка.

— Нет. Сказала: «Не выйду». Сказала: «Пускай идет на все четыре стороны».

Алешка ушел к котлованам. Чтобы позабыть стыд, страх и головную боль от перепоя, он сразу заложил три ямы, — пока в одной вычерпывал жижу, в двух других горели костры, — добыл за день две с половиной нормы грунта. Вечером, идя домой, встретил отца с Павлом, они мостили бревешками дорогу.

— Здравствуй, зятенек! — крикнул Павел. — Остановись, вместе пойдем. Мы повышенье получили, видишь, на большую дорогу вышли.

Алешка молча прошел мимо.

Все были уверены, что его возьмут и переведут куда-нибудь еще дальше — в такое место, где есть настоящая серьезная тюрьма, а не тесовый барак, как в Игарке. Мать благословила и оплакала его, на дорогу приготовила узелок. Секлетка поспала с ним в последний раз и перешла на пол досыпать остаток ночи. Сам Алешка сел на пенек при входе в балаганчик и стал ждать милиционера.

Милиционер не пришел. И на другой день Алешка работал на трех ямах, добыл три нормы. Через неделю его поставили бригадиром над землекопами. Алешка понял, что прощен и оставлен в Игарке. Он сходил на скотный двор, спросил, где кормятся коровы. Ему сказали, что разыскивают для них пастбище, а пока кормят сеном и ненадолго выгоняют за город. Алешка пошел к дяде Васе, попросил на розыски пастбища отправить отца.

— Постоялый двор содержал отец-то — в травах понимает, что твой лекарь-аптекарь.

— А не убежит? — спросил Василий.

— Убежит — я за него отвечу.

Ивану Черных дали берданку, лодку, сухарей, консервов и бумажку с печатью, что ездит он по делу. Алешка, провожая, сказал отцу:

— Папаша… если того-чего… побежать вздумаешь… поймаю и… — Алешка кивнул на берданку.

— Больно ты храбостко.

— Ничего не храбостко. Самая законная цена. Папаша, не позабудь это!

В помощники Коровину Василий назначил Мишу Конева, а на его место запросил нового работника с Магистрали. Миша переехал с острова к Коровину, две самые просторные комнаты в домике они отвели под мерзлотную станцию, две маленькие — себе под жилье. Легконогий, оборотистый Конев в несколько дней придал мерзлотной станции вполне рабочий вид: достал шкафы, столы, распаковал и проверил аппаратуру, привезенную Коровиным, написал и повесил вывеску: «Игарская станция по изучению вечной мерзлоты». В просторечии это имя заменяли более коротким — Мерзлотный домик — или еще короче — Мерзлотка.