Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Христине стало легче, у нее появилась надежда, что о встрече с Борденковым у лесного болотца никто не знает.

Черных Алешка рыл котлован для фундамента, лопата упиралась во что-то твердое. «Наверно, кокорина», — подумал он и сердито разбросал по сторонам талый грунт, лопата упиралась не в кокорину, а в мерзлоту.

— Ну и сторонка… июль, а в земле мерзлоть. На этаком деле много не заработаешь. — Он засучил рукава и принялся бить мерзлоту ломом. Лом стонал, крошки мерзлой глины секли Алешке лицо, сыпались за воротник, там, под рубахой, таяли от горячего Алешкиного тела, на рубахе проступили рыжие грязные пятна.

«До полудня авось проломлю ее, окаянную, доберусь до талого, а после полудня наверстаю», — рассуждал он и работал без отдыха. Долбил до полудня, долбил и после, весь день, а конца мерзлоте не было, и по тому, как гудела она под ломом, догадывался, что конец далеко еще.

Дома вся семья была за столом, ждали его, чтобы начать ужин. Обедать, ужинать у Черных всегда начинал старший, он отхлебывал первую ложку. В Казахстане это делал отец, в Игарке это право перешло к Алешке.

Секлетка двинулась к Алешке с полотенцем и ковшом воды, Дарья Гавриловна открыла чугунок с ухой, начала переливать уху в блюдо, маленькие схватились за ложки.

— Начинайте без меня, я не буду. — Алешка отстранил жену и прошел за занавеску. Жили они уже не в кирпичном сарае, а в балаганчике, какие раскидывают на лугах во время сенокоса. У Алешки с женой был свой уголок за занавеской.

Как был во всем грязном, Алешка повалился на кровать. Секлетка склонилась над ним.

— Что с тобой?

— Муторно, — простонал Алешка.

— Ой! Что это на рубахе?

— Пот кровавый.

Она откинула рубаху, оголила Алешке спину.

— С чего это вздумал пугать меня — пот кровавый… грязью зашлепано. А ты бы поосторожней!

— Замолчи! — Алешка оттолкнул Секлетку, потом схватил за руку, пожаловался: — Начинается царство небесное… Долбил, долбил ее…

— А ты, дурак, радовался. День и ночь светит солнышко, — подслушав Алешкины жалобы, сказал отец. — Понимаешь теперь, зачем волокли нас сюда. Утопить, пристрелить — больно легко. Вот и привезли, чтобы на мерзлоте погубить, с мукой; сперва все жилы повытянут, а потом и косточки в мерзлоть сложат. — Отец отхлебнул ложку ухи. — Жварь, мелюзга! Может, последний разок едим.

Утром Алешка отыскал и привел к яме Борденкова.

— Негожее это место, ставь на другое. — Показал ладони. — Погляди мозоли-то, как старинные рублевки. Вот до чего бил окаянную.

— Напрасно бил.

— Как так напрасно, есть же где-нибудь под мерзлотью талик?

— Где-нибудь есть, а где не знаем. Мерзлота наша глубокая и вечная.

— И летом, в самую жаркую пору?

— Говорю, вечная, тысячи лет такая. Бить ее бесполезно, не пробьешь. Ты по-другому управляйся с ней, дойдешь до мерзлого, разводи в яме костер. Хватит мерзлоту огоньком — и расползется она в жижицу. Вычерпай жижицу и — снова костер. По-сибирски это называется идти пожогом.

Пошел Алешка пожогом, и, как сказал Борденков, в яме скоро образовалось талое болотце, вычерпал его, подсчитал, оказалось, что за день заработал восемь рублей.

«Вот она, мерзлота-то, какая забавная! Одно непонятно, зачем разогревать ее, дрова тратить. Неужели не хватает талого места?» Когда отец снова заговорил, что сперва вытянут жилы, а потом и косточки сложат в мерзлоть, Алешка услал Дарью Гавриловну к Секлетке в больницу — выдумал дело — и сказал отцу:

— Поменьше язык-то чеши. Бросай-ка лучше свою сторожку да становись на эту самую мерзлоть! В сторожке не много выстоишь, а на меня ребят вешать рано немножко. Да у меня и свои ребята будут. Рано тебе за седую бороду прятаться. Меня не обманешь, я — то все знаю: стар ты на одну работу, а язык вот чесать да водку с Павлом лопать — молод.

— Я не просился, силком завезли. Кто завез, те пускай и кормят нас.

— Они не тешились с матушкой, ты тешился. Больно ретив был. Матушка еле ноги волочит, а на руках двухлетний. Вот подрастут ребята, не то еще услышишь.

С тем же караваном, с которым приехали Черных, в Игарку приплавили баржу-скотницу со стадом коров. Коров неосмотрительно выпустили на берег. После долгого пути в душном трюме, после затхлого прошлогоднего сена коровы начали хватать без разбору все, что росло на игарской земле. Вечером они с трудом донесли до загона раздувшиеся животы, а на другой день из коров полилась желто-зеленая жижа. Молоко стало горько, как полынный настой. Доктор запретил его пить. Двухлетнего Черных, о котором говорил Алешка, перевели, как большого, на черный хлеб, на уху и консервы. Малый заболел, третьи сутки исходил криком. Дарья Гавриловна третьи сутки не смыкала глаз. Секлетка обегала всю Игарку, уговаривала доктора, Маришу: «Дайте молочка. Пускай того, горького. Попробуем». Просила дядю Васю: «Вели выдать, ты здесь главный, доктор тебя послушает». Доктор и Мариша твердили одно, что это молоко — яд, им только скорее доконают младенца. Василий объяснил, что в таком деле он не может приказывать доктору, тут доктор выше всех, и сделал другое — приказал часть коров перевести на хлеб, на овес, на что угодно, чтобы поскорей для всех младенцев было здоровое молоко.

— Не мерзлотью, так молочком, чем ни чем, а все равно доконают нас на этой треклятой земле, — зудил Алешку отец. — Зря ломаешь, зря. Теперь все видно: сперва окочурится мальчонка, за ним — моя старуха, а потом я, ты… — и показал пальцем в землю. — Молодушка там же будет, там. А ты говоришь: «Иди на мерзлоть». В сторожке-то дольше можно выстоять.

Однажды, заслышав, что в сторожке снова запели, теперь уже другое: «Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьешься надо мной!..» — Алешка бросил лопату, ведерко, которым вычерпывал жижу, и ушел в сторожку.

— А, зятек!.. — Павел обнял Алешку. — Вот мы теперь и отпразднуем свадебку. Истово, по-православному три денечка. Ты не бойся, у нас хватит, а не хватит — подвезут, пароход, говорят, уже за Туруханском хлопает. У меня там заказец сделан.

Действительно, на другой день в туруханской стороне показался пароход.

— О! — Павел выставил последнего «митрия», которого приберегал для себя. — Пей — не жалей, свеженькая едет.

Пароход отдавал чалки. По Портовой улице сбегались к пароходу люди. Вышел и Алешка, запел распьяным-пьяным голосом:

Сорвал картуз и растоптал каблуками.

Алешку попробовали было увести домой, но он выдернул из кругляковой мостовой здоровенную орясину, и всех, кто был на Портовой, точно сдуло ветром в дома, в переулки. Алешка, размахивая орясиной, шел к пристани. Пьяные ноги носили его по всей улице из края в край, ветер рвал распоясанную рубаху, хлопал ею, как парусом. Жалобная слезливая песня прерывалась злобным бормотанием про младенца, которого уморили голодом, про Игарку: ей и огня мало, на нее надо наслать гром и молнию; про Советскую власть: выдумала колхозы, раскулачивать, затеяла свои строительства.