Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

Сказал между прочим:

— Черти топографы! И начальство тоже! Объехать бы тот откос, и порядок. Крюку дать — где были бы теперь!

Селезнев лежал под шубой на топчане, курил, смотрел в стылое голубое окошко над дверью. Сказал тихо, но внятно, будто с собой разговаривал:

— Оно, видишь, какое дело, Павлушка. Дорога та нужна больше не нам, а тем шоферам, которые повезут главный груз на Верхние Шоры. Там, возможно, город будет — через сто и двести лет. И вот если мы сейчас не осилим окаянную мерзлоту, дадим крюку, то все шоферы и через сто лет будут на повороте тормозить, а то и лететь под откос. Понял? Будут крыть тех, кто дурацкую петлю сделал. Нас с тобой! Скажут: были такие слабаки в двадцатом веке, не сумели спрямить дороги. Видишь, какое дело, Павлушка. А топографы, они правильно линию дали. Делать такую дорогу, чтобы и под асфальт годилась в случае чего.

Павел стал поправлять сползавший с плеча полушубок, склонился к самой дверце. Было такое чувство, будто Селезнев пристыдил его в чем-то. И лицо от близкого огня печурки вдруг запылало, сделалось красным.

Он помолчал, прикрыл дверцу и вдруг спросил в темноту:

— А ты… партийный, Селезнев?

В темноте потухла красная звездочка папиросы, слышно было, как Селезнев с сожалением усмехнулся и вздохнул:

— Нет, Павло. Степка — тот кандидат, а я нет. Собирался на фронте, заявление мое уже и рассмотрели вроде, а тут — ранение, да такое, что оказался в списках погибших. В сорок третьем, под Прохоровкой…

Павел весь сжался, когда Селезнев напомнил о том проклятом годе, когда погиб отец. Рванул печную дверцу за чугунный шарик рукоятки, обжигая пальцы. В темной избушке ошалело заметалось багровое крыло света.

— Засыпало меня, можно сказать, с головою, и похоронку жена получила честь честью, а уж похоронная команда из другой части догадалась пульс потрогать, говорят: дышит еще, рано хоронить… После этого хирурги со мной долго возились, потом в нейрохирургию передали, потом ходить заново учили… То да се, война кончилась, прямо из тылового госпиталя прибываю, значит, домой. Да! Прибываю, а жена замуж уже год как вышла, и маленький у нее на руках, вот тебе и встреча! И мужик этот, новый, тоже никак не виноват, ведь усыновил двоих мальчишек в такое время, надо понимать! Гляжу — отболело у нее по мне сердце, плачет от этой незадачи, и маленький дитенок орет… Ну, что делать?

Сказал тогда Селезнев жене, что ни в чем не винит, пускай так все и останется. А он уедет куда-нибудь, с глаз долой, а на сыновей будет зарплату присылать по совести. И все. Как отрубил.

— А тут как раз набор был на северную нефть. Буровиков искали само собой, но и трактористы нужны были, плотники, сварщики… Получил направление на этот Север… За счастьем, значит… Это ж надо, после похоронки землю топтать, да еще и какого-то счастья искать!

Павел по молодости лет не мог ощутить и осмыслить всей глубины его драмы и тоски, но отчетливо сознавал, что Селезнев — человек крепкой душевной основы и за него можно держаться, учиться у него не только по части бульдозерных наук, но и во всем другом.

— Не пробовал, Максимыч, справки-то восстановить? Насчет неправильной похоронки и — всего остального? — спросил он докучливо.

— Первое время не до того было, а в прошлом году, верно, написал. Вот жду, — сказал Селезнев.

Сидели они тогда в темном балке, двое — отец, только по фотокарточкам знавший своих сыновей, и сын, потерявший отца. Сидели в глухой тайге на некой г р а н и в р е м е н и. И не знали, что скоро многое переменится в их жизни.

Пять лет прошло с той ночи. Жена к Селезневу вернулась с мальчишкой от второго мужа, и живут они хорошо, и в партии Селезнева восстановили, оказалось, что был он принят в партию перед боем — без кандидатского стажа. А вот сыновья на целину как уехали, так и не показались до сих пор!

Оттого-то он и прикипел душой к Павлу там, на трассе. И сказал он ему по-отцовски на прощание:

— В большую неразбериху идешь, будь большим, слышишь?

Верный человек Селезнев сказал, что нельзя гнуться, делать крутые повороты, коли взялся прокладывать прямую трассу.

Слабак ты, Терновой! Кого ты испугался? Тараника с Кузьмичом? Непонятных норм, которые с жизнью не сходятся? Или на самом деле, может, логарифмической линейки? А Ворожейкин, Сашка Прокофьев, Федор Матвеевич, Лена из механического, которая собирается все кого-то «строгать», Мурашко с Муравейко и Надя, наконец, — это разве не друзья твои?

Не на кого опереться, некому душу открыть, что ли?

И про главную заповедь ты забыл, что сам Резников тебе назвал!

А фотокарточки твои еще висят на двух Досках почета — у конторы, прямо перед окном Пыжова, и у здания треста, в поселке, — их еще не сняли, учти!

Чего ты испугался, Терновой! Ты же человек, по убеждению Муравейко, если ушел с самой высокой в конторе зарплаты на ставку техника!

Не то сон, не то явь… Под головой чистая подушка, в окнах убаюкивающий свет луны, тишина. Но густой, совершенно дикий лес обступает со всех сторон — лес, который нужно валить, раздвигать, прокладывать трассу… С утра и до вечера, от темна и до темна, как положено на всякой истинной работе, не на легких хлебах. По-человечески.

Слышишь? Вроде бы оживает тьма, вроде бы к рассвету дело? И далеко-далеко призывно гудит мотор, стальное сердце селезневской бессменной машины.

Селезнев где-то еще трубит в ночную, где-то на трехсотом километре! Дальше и дальше ведут трассу.

На краю поселка отзвучит гудок новой электростанции, и тотчас из каждого дома, из длинных общежитий появятся люди в брезентовых робах, стеганых ватниках, кожухах и прочей немаркой одежде, чтобы заполнить проходные лесозавода, ремонтно-механического, головной нефтеперекачки и транспортно-такелажной конторы, где с семи часов, с голубого рассвета, уже яростно ревут дизели тракторов, кранов и экскаваторов.

Поселок со своими заводами и головными сооружениями нефтепровода — это опорная база огромного треста, разбросавшего вышкомонтажные цехи, дорожные и буровые конторы на сотни километров в окрестной тайге. Там, «в глубинках», основная работа, туда направлено внимание начальства, вся мощь современной техники. Оттуда ждут по вечерам сводок о проложенных трассах, выстроенных буровых, метрах проходки, наконец, по секретному коду о продуктивности буровых на нефть, газ, всякие соли и кое-что другое, не помеченное в геологических заданиях. Там, в тайге, передовая, здесь тылы. Здесь спокойнее, глуше, здесь на смену выходят по гудку, как в любом добропорядочном городе.

Человек выходит в осеннюю свежесть утра, зябко ступает по гулкому шоссе, скованному ночным заморозком. Под каблуком стеклянно позванивает стрельчатый ледок в колее, над головой, в бледной просини, кружится реденькая пороша: не снег, не лед — серебристая игольчатая пыль.