Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

Да, собрал он вокруг себя ребят, про Испанию начал рассказывать и про Первую Конную, и не знаю, почему я тогда ему под руку попал.

Костя вновь отхлебнул невозможно горячий и крепкий чай.

— Поставил он меня в коленях и по стриженой голове провел. «Что ж ты, — говорит, — сынок, такой конопатый? Как воронье яйцо. Ты ведь таким раньше не был?»

Ну, мне уже четырнадцатый год, не маленький вроде, а что-то кольнуло меня тогда, Павел, и так кольнуло, что я озверел совершенно. «А тебе какое дело? Ты кто, чтобы спрашивать?!» Может, и другое что я заорал и толкнул человека, а борт у кожанки отвернулся, и мы все орден увидали. Орден Красного Знамени у него был… на гимнастерке.

— Ну?

— «А я, — говорит, — твой отец…»

Голос у Кости сел, он сказал хрипло:

— Я тогда света невзвидел, слезы брызнули, как у грудного младенца. «Брешешь, — говорю, — мой отец помер!» Но он-то был взрослый человек, не обиделся и очень спокойно говорит: «Это ошибка, Костя, просто я был в дальней командировке. Мама наша, верно, померла, а я вот вернулся к тебе. Теперь домой поедем. Ты как?»

Павел сглотнул горькую какую-то слюну, потянул к себе стакан с черным напитком.

А Костя уже отдышался, продолжал окрепшим голосом:

— В общем, отчество у меня точно совпало с его именем, вот в чем была для меня задача. А усыновил меня секретарь краевого комитета партии, Павел. Большой человек, вдовец. Все я видал за те два года, пока с ним жил! Как работал человек, и как по ночам не спал, и какие мысли ему покоя не давали. Ну, а как девятый класс я закончил, обратно пришлось потерять отца. Двух отцов в жизни потерять, ты как считаешь, не много ли? На одну-то душу?

— А потом? — механически спросил Павел.

— Потом-то уж я по убеждению стал вором. Не было в Ростове более изощренного и вредного грабителя, чем я. Ты учти: нет ничего хуже, чем образованный ворюга!

Костя дождался, пока Павел залпом допьет стакан чифира, добавил с усмешкой:

— Однако и бросить старое ему легче, он все-таки отдает себе полный отчет во всех своих достижениях. Я по этой причине до мокрого никогда не доходил, отделался десяткой, а то бы и шлепнуть могли за все подвиги. Сказать правду, по жизни скучал ужасно. Знал ведь, какая она бывает, настоящая жизнь! Да и отчима никак забыть не мог.

Вот с другой стороны открылся Павлу инструментальщик Меченый. И трудно все было совместить, что знал о нем Павел. Немыслимо, чтобы он мог схватить булыжник у дома Святкина, но немыслимо также, чтобы от него так вот запросто ушла жена, осиротив при живом отце дочку. А как он допекал Стокопытова в школе? Но ведь и Стокопытов на работе относился к нему не лучше? Зачем, почему? Чего не хватает людям, чтобы они были людьми? Может быть, одного — правды?

Павел посмотрел на светлое пятно у кровати, на шляпки гвоздей, вздохнул. Ж-жизнь! Кто же он такой в конце концов, этот случайный друг? Вор, продавец, шофер, инструментальщик — золотые руки, доморощенный философ?

— С ворами-то после не встречался? Я слыхал, от них после не так просто отойти? — спросил он.

Костя смотрел исподлобья, в прищуренных глазах — холодный, металлический блеск.

— С ворами проще, — сказал он. — Была одна встреча, не предусмотренная расписанием, если правду сказать. В общем, когда отбыл я свое, решили мы с Настей свадебное путешествие сделать, поехали в мой родной город. Помню, в гости нас понесло и запозднились здорово, шли через мост в третьем часу ночи. А на мосту двое прогуливаются, в брюках клеш. Я, конечно, их сразу купил, Настю на левую сторону перевел. Ну, один мимо нас прошел, а второй в самом конце моста ждет. В кольцо, значит, берут. Не понимают, гады, что мне вся их канитель до лампочки.

Короче, заступает второй голубь дорогу, сует мне в рыло сотенную бумажку: «Разменяйте деньги, уважаемые». Старый приемчик. Я сотенную тихонько взял у него, и другую руку в грудной карман сунул, как и полагается рогатому фраеру. Только в кармане у меня на этот случай никакой разменной монеты не было, а была финка, пятый номер.

«Пожалуйста…» — вежливо ему и финку под самый кадык. Парень смутился, я тоже. Сунул деньги по рассеянности в боковой карман и повел Настю дальше. Выпимши был и запел старинную песенку: «Ах, какой же я дурак, надел ворованный пинжак!..» Мы-то пошли; а те двое на мосту остались обсуждать непредвиденное происшествие. До сих пор там, видно, стоят. А Настя после сказала, что характер у меня нормальный, можно положиться на меня, мол. И тут она, скажу откровенно, не ошиблась, потому что рассчитался я с ними раз и навсегда. С ворами проще, — повторил Костя.

— Это потому, что ты попал к ним случайно, — кивнул Павел одобрительно. — Не тот человек ты. Жалко одно: десять лет жизни пропало.

— Случайному-то как раз больнее всех и достается, — криво улыбнулся Меченый. — Кадровому — ему что? Он заранее все грехи отпустил сам себе. А я их, все эти грехи, как нищий, до сих пор в торбе ношу. Ты думаешь, легко мне жить, к примеру, рядом с Домоткановым?

— А с ним что? — насторожился Павел, вспомнив вдруг дальнюю просеку, и себя на ней, и мягкий поношенный плащ старшего диспетчера, и тот разговор: «Иди, сынок! Не сробей поначалу-то, Селезнев — хороший человек…» — А с Домоткановым что?

— Старое знакомство… — вздохнул Костя. — Нас везли сюда в одном… меж-ду-народном вагоне. Шарага затеяла в карты шпилить, под чужие вещи. Кто проиграл, должен фраера какого-нибудь раздеть. Ну, с Домотканова тогда кожу сняли.

— Какую кожу?!

— Кожаное пальто на нем было, чего орешь? И не смотри на меня так, я в карты ни тогда, ни после не играл! Не в этом дело! Но спустя время узнал я, что Домотканов был парторгом на одном ростовском заводе и, значит, хорошо отчима моего знал. Свой человек мне, а я не вступился за него, хотя мог бы. Мог бы я всю шарагу раскидать, как собак, если б знал тогда.

Меченый резко двинул от себя стакан с блюдцем, черное пойло плеснуло на газетку, застилавшую стол.

— Одно и мог доброе дело за всю жизнь сделать, прямо в руки оно перло ко мне, но не сделал! — выдохнул Костя. И лиловое родимое пятно на щеке у него зардело свежим ожогом. — А теперь вот надо жить с этим человеком на одной улице, работать в одной «пожарной команде». Разобраться, так все люди не чужие один одному, Павлуха! Родственники все до единого. И тут уж смотри так: плохо одному кому-то, так из-за этого и тебе, дураку, завтра будет плохо, а может, и погорячее. Давно уж связались люди круговой порукой на жизнь и на смерть, а все не поймут этого, гады!

— Что ты все людей костеришь, когда сам по уши виноват? — сказал Павел с вызовом. Ему не понравилась эта история с Домоткановым.

— А что ты думал! Точно так и выходит: чем больше человек накуролесит, тем больше у него обиды к другим. Почему это каждый должен всю жизненную арифметику заново открывать на своей шкуре? Почему ему долбят с детского сада, а иным с детского дома, что все кругом прекрасно, и люди — ангелы, и у каждого впереди «златые горы»? Нет, ты мне честно скажи все, что людям и до меня было известно! Чтобы я не открывал всяких Америк, если они давно открыты. Чтобы с пеленок знал… А мои шишки тоже кому-то в науку должны идти. Короче, как говорил в бараке один алкаш-философ: «Я не хочу искать могилу человека в промерзлом погосте, я хочу наперед знать, что ему грозит!»