Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

Пока он сбивчиво пытался рассказать Селезневу о новой своей работе, тот лишь с сомнением покачивал головой. Поглубже затянулся папироской, кивнул в окно:

— Тяжело и там, в лесу, Павло… Снежок перепадает, а морозов как следует еще не было — трактора садятся по болотам… Тут, брат, не поймешь, где оно легче.

Павел с обидой глянул на Селезнева.

— Да я разве легкого ищу?!

— А тогда о чем разговор? Укореняйся, гни свою линию.

— Ты смеешься, что ли? Какая там линия, когда я сам вроде бульдозера сажусь в топь. И глубже день ото дня!

Старого бульдозериста ничем нельзя было убедить: конторскую работу он до сих пор, видимо, не принимал всерьез. Бумажки! Да и бумажки местного производства и значения. Что они решают?

— Садишься по самые фары — включай пусковик! — весело посоветовал Селезнев. — Забыл, что ли, как это делается? — И вдруг пригасил улыбку: — Слесаря вон недовольны: говорят — новая метла. Может, круто взялся ты? Оглянись.

В дежурке стемнело. На синем просвете окна четко печаталась сгорбленная фигура Селезнева, во тьме вспыхивала папироска.

— С рабочими у меня разлада не будет, это дело ясное, — вздохнул Павел. — А с порядками едва ли. Пыжова знаешь? Странный мужик.

Селезнев усмехнулся, чуть дрогнули освещенные папиросой губы.

— На то он и Пыжов. А ты видел когда-нибудь пыж на молевом сгоне?

— На сплаве, что ли?

— Я видел один раз, — сказал задумчиво Селезнев. — Шли полчища леса, куда нужно, и вот в узкой протоке, на самом перекате, застопорил топляк. И пошло! Бож-же ты мой, что там началось! Полезли бревна друг на дружку, вспучились горой, треску — на весь леспромхоз! Река в разлив пошла, начала склады топить!

— Ну и как же… с пыжом?

— А ничего особого. Вызвали старого сплавщика с багром. Вышиб он мореное бревно к черту, пустил моль на чистую воду, и все.

— Не подходит, — понятливо сказал Павел. — Там бревна, а тут люди, Максимыч. Кузьмич с Тараником портят кровь десятку отличных слесарей, а доказать ничего нельзя.

— Туфтит старый, говоришь? — с издевкой спросил Селезнев. — Ну и какие же заработки получаются? Тысяч по пять на нос?

— Почему по пять? — удивился Павел, еще не разглядев подвоха. — Заработки средние, как и положено.

— А тогда о чем разговор?

Вот тебе раз! И Селезнев, значит, привык? Ко всему можно привыкнуть!

— Разговор о том, что лазим в окно, вместо того чтобы в дверь ходить! — заорал Павел. — По мне, чем мастеру сочинять научные фантазии в нарядах, уж лучше пускай пишет сразу голые проценты, и ляд с ними! Один черт — на то и выйдет, зато времени у него меньше уйдет на волокиту! А нормировщиков вовсе можно сократить!

— Тебя, значит? — совсем весело спросил Селезнев.

— И меня, а что? Теперь время такое: каждый честно должен посмотреть на себя с пристрастием. «А я — что делаю? Какую пользу даю? Не катаю ли чурбан наподобие трудолюбивой мартышки?» Ты-то, Селезнев, неужели не понимаешь?!

Надоело сидеть в темноте. Павел ощупью нашел выключатель, щелкнул. И поразился, насколько озабоченное и доброе лицо было у старого бульдозериста. От прежней веселости и следа не осталось. Он жмурился от яркого света.

— Ты, Пашка, — человек, — сказал Селезнев. — Я и давно это знал, а вот на старого Кузьмича даром обижаешься. Он человек механический и по должности механик, смыслишь? Ему плевать на ваши бумаги, он спокон века эту зарплату выводит и греха за собой не чует! Не в нем суть, а в тебе, в Пыжове! Ведь не он же придумал, чтобы за пустую работу, вроде тех болтов, деньги платить, а главного не учитывать!

— Что же делать? — в волнении спросил Павел.

— А я откуда знаю? — покачал головой Селезнев. — Я же не замминистра, а бульдозерист, лесной волк. Дело это специальное, его на месткоме не решишь.

Павел закусил губу. Что-то неясное ворохнулось в сознании, какая-то догадка, еще неуловимая, но очень важная. «Главное — не учитывается…» Что?

— Получается, Пашка, глупость по вашим нормативам, — добавил Селезнев. — Я из ремонта трактор жду на трассу, а его слесарям никакого расчету нет выпускать из рук. Тянут резину, понятно, пока график какой-нибудь не подтолкнет. А их, слесарей-то, нужно бы тугим узелком связать с трассой! Чем исправнее работает трактор, тем выше зарплата и почет. А?

Павел радостно облапил Селезнева.

— Ты знаешь, кто ты? Ты замминистра! Ты голова, Селезнев! Я с этим завтра в партком сразу двину, понял? Пускай они всей бригадой берут подряд!

— Погоди, не горячись, — усмехнулся Селезнев. — В партбюро с путаницей в башке не ходят. Ты сначала разберись во всем, чтобы не краснеть. Посчитай, потряси старые документы — дело-то не простое.

— Знаешь что, — сказал Павел, — пошли ко мне ужинать, а? Там и поговорим?

Селезнев покосился на свою замазученную робу, на праздничный костюм Павла.

— Меня же Евдокия ждет, да и бульдозер нужно сдавать. Как-нибудь в воскресенье загляну.

И добавил, отходя к двери:

— А на людей ты зря обижаешься, люди тут ни при чем.

Утром в контору позвонили: Терновому явиться в отдел кадров. Бухгалтер Васюков, принявший весть, с насмешливой благоговейностью опустил на рычаг трубку и мигнул Павлу, скосив глаза в сторону Эры: кажись, начинается за вчерашнее?

Эра Фоминична не подняла головы: она и прежде не старалась замечать соседей по работе.

Павел накинул телогрейку и вышел в гараж, томясь в предчувствии близкого скандала.

Вызывают в отдел кадров. Видимо, предупредить… За что? За срыв графика технического обоснования норм, которые не нужны ни в их нынешнем, ни в «обоснованном» виде? Или за то, что ляпнул вчера про Пыжова, хотя это, собственно, к делу не относится?

Неужели в жизни так сильны мелочи? Почему они закрывают главное, закрывают настолько, что приходится с пеной у рта доказывать вполне очевидные вещи?

На двери отдела кадров — стеклянная табличка: «Прием с 11 до 13». Стало быть, побеспокоились вызвать раньше. А не все ли равно? Посмотрим!

Он рванул дверь и, весь напружинившись, шагнул через порог.

Так, бывало, на трассе он пускал бульдозер на обхватную лиственницу, зная наперед, что в один заход ее не взять, что вместе с корявыми корневищами придется вывернуть за бровку трассы не один кубометр мертвого суглинка и всяческой гнили.

Но здесь не трасса, здесь собьешься с ноги у самой двери. Зачешешь в затылке.

Он действительно сбился с ноги. Навстречу, из-за огромного стола, разделанного опытным мастером под орех, поднялась… Надя.

Она — и не она. Ч-черт возьми!

Надя была удивительно красива в строгом жакете, на бортиках которого лежал ослепительный воротничок блузки. И комсомольский значок на лацкане взамен брошки лишь подчеркивал ее служебную строгость. В ней что-то изменилось, но что, он не мог понять.