Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

Павел хмуро улыбнулся:

— Героического в жизни не бывает. Может, на войне только.

— Как-то странно ты говоришь, — не согласилась Лена. — А вот же недавно писали в газетах… Женщина, рискуя, вырвала ребенка чуть ли не из-под колес паровоза! Не героизм?

Павел дотронулся до шаровой головки, убавил газ на спуске, мотор заработал тише, с передыхом. И яснее стали слова:

— Это был случай ротозейства: какая-то дура выпустила ребенка на рельсы. Так это и следовало освещать, по-моему, в печати.

— Да, но другая-то! Спасла.

— А что же ей было делать? Смотреть, что из ребенка получится на рельсах? Она поступила нормально. Как человек, и все.

— Да, но не все же могут?

— То-то и беда, что не все, — согласился Павел.

Лена задумалась надолго.

Может быть, ей вспомнились детдомовское детство, блокадные эшелоны с голодными, больными и часто безымянными детишками, плачущими няньками, заботливыми сестрами в заштопанных халатах, дядькой с паровоза, что воровал дрова и ломал заборы на полустанках, чтобы детишки окончательно не околели в ледяных «теплушках».

Может, вспомнилась ей хмурая тетка из вокзальных спекулянток, что на станции Коноша вдруг сунула в «полумертвую» теплушку ведро с мороженой клюквой — так, задаром — и пошла, всхлипывая, от вагона, не пожалев нового цинкового ведра.

Их было много, очень много, п р о с т о людей, благодаря которым Лена выросла без семьи здоровым человеком, выучилась пусть трудной, но достойной специальности; они были естественны, как сама жизнь.

А может быть, она вспомнила Зинаиду Антоновну — в детдоме ее звали «кастыляншей», — пьяницу и воровку, горластую бабу с подкрашенными глазами. Она обворовывала детей три года, и с нею ничего нельзя было поделать, потому что к ней приходил ночевать один уважаемый человек, которому подчинялись все детские дома в том районе. Этот попечительный дядя и решил обучать девчонок токарному и строгальному ремеслу, хотя впоследствии оказалось, что на девчонок рассчитывали в швейной промышленности и общепите, а в пивных ларьках орудовали мордастые Добрыни Никитичи. Дядя сделал все-таки из них металлистов. Свою дочь, от которой он воровски приходил к «кастылянше», он, правда, устроил в химический институт, но та была ему родной дочерью.

«То-то и беда, что не все…»

Она сидела, завернувшись в тулуп, грустная и присмиревшая.

Павел косо глянул в ее сторону.

— А ты-то откуда взялась? Токарей же направляли в прицепщики? Сама напросилась в лихую пору?

— Ну… Эльке нужно было ехать. А куда ей? Слабенькая, зеленая, она и с деталями еле управляется.

— Это ты, значит, подругу выручаешь? — Он засмеялся. — А я думал, из каких высоких побуждений!

— А у меня и убеждения имеются, — в свою очередь засмеялась Лена. — Я, может, захотела у тебя подучиться… ну, на бульдозере!

Очень уж прозрачно было ее объяснение, но Павел повернул все по-своему:

— А что, и верно! Давай садись! Исправной машиной управлять одно удовольствие. Всего четыре рычага да две педали, мигом наловчишься.

Он подался в сторонку, почти силой усадил ее за рычаги.

С этой минуты бульдозер пошел как-то неровно, повиливая, часто и без нужды сбрасывая газ. И Костя в своей машине сразу же приметил это.

«Не иначе целуются!.. На полном ходу!..» — подумал он, в который уж раз без причины завидуя другу.

Так пробивались снежной целиной все утро, весь день и вечер. На обед не останавливались, грызли в кабинах черствый хлеб и колбасу, а у Лены нашлись еще конфеты «Гусиные лапки», она угощала Павла в благодарность за науку.

На буровой у Красного ручья Селезнева не было. Павел поговорил с бурмастером, узнал, что тут перебоев ни с чем не было, поинтересовался, далеко ли до стоянки дорожников.

— Не знаю, — сказал мастер. — Тот раз Селезнев говорил, будто километров двенадцать.

— Значит, ничего не нужно?

— А чего, за вами уж теперь машины пойдут. Двигайте дальше, — махнул рукой буровик.

И снова двинулись в пургу.

Эти последние двенадцать километров Павел не доверил Лене, сам гнал бульдозер на полном газу, как на пожар.

В полночь сквозь ветровое стекло наконец забрезжил слабый, далекий огонек — там, видно, жгли костер. Павел распахнул дверцу кабины, высунулся в метельную ночь. Далекий огонек выпрыгнул ближе, а яркий, наполненный роем снежинок луч фары летел к нему над сугробами, над льдистыми застругами, сминая и растаптывая горбатую тень впереди. Яростно гремела и клацала обочь кабины бесконечная ребристая лента гусеницы.

— Добрались? — выглянула из лохматого тулупа Лена.

— Считай, добрались!

Впереди уже можно было различить занесенные снегом тракторы,, большой черный бак у костра и снежный холм, в котором мутно светилось подслеповатое оконце — балок под снегом.

На стоянке не спали.

Селезнев облапил Павла, долго тряс за шиворот, будто тот провинился, наконец толкнул в избушку, к теплой печурке.

— Сам, значит, махнул? Ну, я, брат, не ждал. Харчей привезли?

— Ты ж говорил, что с харчами порядок?

— Да вот второй день треску добиваем, еще один хвостик на закуску остался. Главное, горючее кончилось, чуть не засыпало тут нас. — И вдруг смахнул с лица усмешку. — Без остановки двигали?

В балок протискивались с ящиком провизии Костя и Степка Могила, следом вошла, чертя длинным тулупом по полу, Лена. От суточной тряски у нее подкашивались ноги, на загорелом от мороза лице пристыла утомленная улыбка.

Селезнев без всякого удивления посмотрел на Лену, а на Павла усмешливо и подозрительно.

— Удобно живешь, Павлуха! Прямо завидно. — И, показав Лене, где какая посуда, увел парней разгружать бочки с горючим, спускать воду из радиаторов.

Балок у Селезнева был большой, во всю длину шестиметровых саней, и стол помещался посередке, как в нормальном общежитии. Не так уж плохо светили два пузатых фонаря «летучая мышь». Лена застелила газетами длинный стол и принялась за плиту. Скоро запахло жареным луком и шпигом, в кастрюле белым ключом закипели макароны. И когда все уселись за стол — четверо мужчин и одна девушка, а Павел раскупорил белую поллитровку с высотным домом на этикетке, — получился маленький праздник на трассе. С шутками, домашними новостями и конечно же прославлением новоявленной хозяйки пиршества.

Оголодавшие таежники ели жадно и много, а выпили самую малость.

Селезнев пояснил:

— Вам теперь отсыпаться, а нам с рассветом трубить, наверстывать за трое суток безделья. А ну, хозяйка, нарежь еще колбаски! Не скупись.

Костя был хмур и неразговорчив. Наверное, утомился в долгой дороге.

Чуть забрезжило в окне, хозяева поднялись. Селезнев кивнул напоследок.

— К полудню вернусь, провожу вас домой. Места плацкартные. Да смотрите, хозяюшку тут не обижайте!