Павел Халов - Иду над океаном

Еще Ленин говорил, что «Толстой — зеркало русской революции». Может, и Штоков, беспартийный совершенно формально, по существу, зеркало… да и не кривое…

Я, Галя, все мысленно, понимаешь, делил. Рабочие… интеллигенция… Конечно, так легче: «Чей хлеб ты ешь?» Вот и все. А он, Штоков, тот же хлеб ел, что и я, и ты… Нет, брат, и там, на Морском, не проще…

— Я не видела этой картины… — проговорила она.

— Ты вернешься — обязательно покажу.

Еще некоторое время Алексей Иванович оставался на платформе после ухода поезда. Он стоял и думал, что действительно наступила осень. До сих пор как-то не верилось, что кончилось лето. Иногда вдруг с утра нещадно палило солнце, от стекол и белых каменных стен, от высокого синего-синего неба с блестящими, напоенными свежестью и солнцем облаками в городе, на улице, где стояло многоэтажное здание обкома, становилось совсем по-летнему светло. И только в ветре, тянущем от реки, ощущалось, что где-то в ее верховьях, откуда она несла свои тяжелые темные воды, выпал снег. А сейчас и при солнце Алексей Иванович ясно ощутил, как далеко зашла осень: вот-вот ударит холод. И отчего-то ему сделалось тоскливо и одиноко. Он смотрел вдоль посверкивающих холодным блеском рельсов, за семафоры, возвышавшиеся над переплетением путей, над рядами задымленных товарных составов, над простором замершего движения и сам себе казался таким же семафором — одиноким, темным и решительным. Но это ощущение было недолгим, словно приступ внезапного головокружения. Прошло оно тут же. Он ясно понял, что испытывает все это оттого, что много пережито было им за эти последние дни. И еще оттого, что стоял он перед необходимостью решить для себя что-то необыкновенно важное, что решить надо, необходимо именно теперь — раз и навсегда.

Его негромко окликнул шофер, уставший ждать, а может, встревоженный необычным поведением Алексея Ивановича.

— Иду, — отозвался он, словно очнувшись и, помедлив еще мгновение на самом краю платформы, пошел к выходу, натянув на лоб, словно это была фуражка, шляпу с узкими полями.

— Проводили, значит, Алексей Иваныч? — мягко спросил его пожилой и степенный шофер Варфоломеев, запуская двигатель «Волги».

— Проводил, значит, — тихо отозвался Жоглов. И Варфоломеев, научившийся за многие годы работы с начальством понимать все, повел машину медленно, вокруг, точно давая своему пассажиру время прийти в себя.

Да, осень зашла далеко — холодно и просторно было на тротуарах, и у встречных машин были подняты стекла, и не было той толчеи красок, что всегда удивляла Жоглова в этом городе. Здесь всегда хорошо было чувствовать себя молодым: сам город помогал в этом. А сейчас это было необходимо Алексею Ивановичу… Он знал, что самое лучшее — быть сейчас среди людей, не изрекать им истины, не учить их, не наставлять на путь истинный, а просто побыть среди них с этой своей тревогой в душе. Давно было такое, давно. Только на Морском заводе, и то не в конце его работы там, а в самом начале, когда завод-то весь состоял из огромного разъезженного двора и трех кирпичного цвета корпусов, когда кабинет его, Жоглова, был маленьким и тесным, со столом, накрытым красным сатином, когда в нем не выветривался запах дешевых папирос и тень особого специфического запаха мастерового люда, когда пахнет не то чтобы дымом или соляркой, или железом, а всем вместе, сразу — теплым запахом работающего железа и распаренного, утомленного работой тела.

Нет, дело было не в кабинете, совсем не в кабинете — это Алексей Иванович понял сейчас — он вспомнил себя тогдашнего, как, может быть, вспоминают юность — смешную, угловатую, наивную, но безукоризненно чистую в помыслах и надеждах. Хотя и в самом начале своей работы на Морском Жоглов был зрелым человеком, у которого осталась за плечами тяжелая война. Тогда ему не было легче, но было проще. А может, старость подходит? Но тут же он откинул эту жалкую мысль, ясно осознав, что даже мысленная ссылка на старость — это попытка уйти от ответа, от правды.

Он думал непривычно обстоятельно и подробно, точно читал доклад на каком-нибудь ответственном семинаре. Мыслил так, точно говорил, хотя и про себя — каждое слово до конца. «Какая там старость! — вдруг с досадой подумал он. — Всего пятьдесят. Да и того нет — сорок восемь всего».

И он вспомнил, что было время, когда его тянуло к людям. Именно тянуло. Когда он исподволь, тяжело и молчаливо из-за своего характера, влюблялся в какого-то человека, и нес его в себе, и мысленно видел его всегда, и тянулся к нему. И тогда он стал политруком, партийным работником. А потом была война. Потом было два окружения. И эта тема войны, на которую он наткнулся сейчас, еще не была обдумана им. Потом, после победы, привыкнув к тому, что он жив и будет отныне жить, он переживал свою войну вместе со всеми, заодно с этими всеми считая себя победителем. И заодно с ними он переживал и военные неудачи, сделавшиеся на расстоянии не страшными. Но он ни разу еще не коснулся войны вот так, один, наедине с самим собой, чтобы наконец разобраться, что укрепила в нем война, что она расшатала в нем.

И, сидя рядом с жидковолосым, углоголовастым Варфоломеевым, он вспомнил о войне — и не с первого дня. Он вспомнил, как остался один в жиденьком молоденьком перелесочке, в тишине и шелесте. До вечера было еще далеко, а уже успела погибнуть вся рота, где он был политруком, — все сто семьдесят человек, вставших, вернее легших у моста, чтобы прикрыть собой отход дивизии. Она успела погибнуть со всеми своими четырьмя станковыми и пятью ручными пулеметами, с двумя приданными ей 45-миллиметровыми пушечками. И там, где она лежала, эта рота, курился легкий с виду, но тяжелый запахом сгоревшей взрывчатки дымок. А его самого в тот момент, когда он приподнялся в наспех вырытом окопе, чтобы осмотреться, потому что уж больно тихо стало вокруг, отбросило взрывом тяжелого снаряда. И он потом не помнил, как это получилось так, что он оказался в лесочке, наполненном светом солнца, шелестом молодой листвы и щебетом птиц, — видимо, немало прошло времени с момента последнего выстрела, раз птицы успели успокоиться и запеть, как пели они еще за несколько часов до войны.

А может быть, ему, контуженному и оглушенному, это лишь казалось, что поют птицы, а на самом деле все было тихо и мертво, и звуки жили только в его воображении, потому что он не успел еще отвыкнуть от того, что в июльский солнечный полдень обязательно поют птицы.

Алексей Иванович вспомнил себя стоящим посередине этого лесочка, в разорванной от воротника до пояса суконной гимнастерке, с пустым «ТТ» в руке — затвор пистолета остался в крайнем заднем положении. И тогда он привел «ТТ» в порядок, попытался привычно уже сунуть его в кобуру. Кобуры не было, и Алексей Иванович засунул его за пояс.