Павел Халов - Иду над океаном

Все тот же холст стоял на мольберте — «Каторжане», только с тех пор, как здесь побывал Алексей Иванович впервые, еще две фигуры на нем, намеченные прежде углем, теперь были прописаны, закрылось темным небо, тяжело и прочно стояли на скалистой земле ноги каторжан, обутые в сапоги и серые тяжелые ботинки, но еще оставались на холсте места, чуть только тронутые кистью и не тронутые вовсе. И те же этюды стояли вдоль стен, и горшки с кистями, краски, флаконы занимали подоконники двух больших длинных окон.

А перед мольбертом стояла большая стационарная палитра-стол. И в левой руке Зимин держал большие кисти, и на нем был короткий фартук, весь в краске. И Зимин не знал, куда ему деть кисти.

— Простите, Алексей Иванович, руки…

— Ерунда, очень хорошо, руки не бывают грязными от работы, — сказал Алексей Иванович и тут же поморщился, потому что понял: не то сказал. И так же просто и тихо, как только что говорил сам с собой, добавил: — Это вы меня простите, Зимин. Помешал, сам вижу. Только знаете, очень уж большая потребность возникла вас увидеть и поговорить. Простите, — повторил он.

Зимин внимательно поглядел на него своими суровыми до отрешенности глазами и серьезно сказал, указывая рукой на низенький, продавленный диван:

— Прошу.

На табуретке перед диваном стояла начатая бутылка водки и стакан, и селедка, разрезанная крупно, по-холостяцки, и лук.

— Не пугайтесь. За помин души хорошего человека Ионы Климникова. Земля ему пухом!

— Он бывал здесь? — осевшим от внезапного волнения голосом спросил Жоглов.

— Здесь? — усмехнулся Зимин. — Здесь — нет. Не решался. «Не смыслю» — говорил. — Он помолчал и добавил: — Я его с войны знаю. Он в нашей бригаде замполитом был. И если бы не он…

Зимин не договорил. Да и что он мог сказать чужому, в сущности, человеку? Что дружили они с Климниковым какой-то странною дружбой — дома, по ночам. Что, бывало, увидев поздно ночью свет на пятом этаже в комнате Зимина, когда возвращался из поездки или с затянувшегося собрания, Климников поднимался к нему, стучал резко и отрывисто. Зимин по стуку узнавал его. Потом входил и садился в кресло напротив.

— Дай чаю и работай. Я посижу, домой не хочется. Устал.

И сидел, пил чай, глядел на Зимина, словно филин, немеркнущими глазами. Иногда вино спрашивал, есть, мол?

— Есть, как не быть. Художники — народ пьющий.

— Не трепись, пьющий… Дай стакан. — Пил вино понемногу. И у Зимина осталась целая пачка рисунков и набросков с Климникова.

Зимин вместо рассказа об этом — не понял бы, как ему казалось, Алексей Иванович — подошел к своему холсту.

— Вот. — Он указал черенком кисти на фигуру каторжанина в правом углу. Тот стоял, чуть расставив ноги, приподняв острое, злое, одержимое какое-то, с запавшими, ожесточенными глазами лицо. Из-под серой арестантской шапочки выбилась на лоб прямая черная прядь. — Это он…

Алексей Иванович медленно подошел: он! И стоял Климников на холсте так, как всегда, — стиснув кисти рук за спиной, чуть приподнявшись на носках.

Он понял, что Зимин не скажет ему ничего больше. Да этого и не надо было. Он и сам догадался, сколько было у них разговоров по ночам. Не могло не быть. Он круто обернулся и прямо посмотрел на Зимина. И понял: сегодняшняя сдержанность его и эта пустота в глазах — горе. Зимин много потерял с Климниковым. Может быть, больше, чем Алексей Иванович. Алексей Иванович потерял в Климникове что-то будущее для себя, а Зимин — то, что уже было и длилось. И война у них была одна на двоих. А это не забывается. Это живет вечно, всегда. Он теперь знал это точно.

Зимин не выдержал взгляда Жоглова. Его лицо дрогнуло. Он повернулся и пошел к табуретке, где стояла водка. Сутулый, узкоплечий, нагнулся, налил себе.

Потом Алексей Иванович сказал:

— Зимин, покажите мне еще раз холсты Штокова. Я думаю, ошиблись мы. Я все время думаю об этом. Ошиблись.

— Я не ошибался, — глухо и зло, не оборачиваясь, ответил Зимин.

— Я имею в виду себя, Зимин. Покажите.

…Потом, когда вернулся к себе, Алексей Иванович позвонил начальнику управления культуры.

— На днях начнется отбор произведений на зональную выставку.

— Так точно — худсовет, — отозвался тот жизнерадостно и шумно.

— Вот-вот, товарищ Слободенянский. Есть такое мнение… — Жоглов поймал себя на этой фразе. И жестко поправился: — В общем, я считаю, полотна Штокова надо представить.

— Простите, Алексей Иваныч… Я не совсем понял… Штокова?..

Сдерживаясь, чтобы не сорвалось резкое слово, Жоглов четко, как еще никогда не говорил со Слободенянский, да, пожалуй, еще ни с кем, сказал:

— Да, Штокова…

— Но ведь он…

— Штокова. Именно Штокова, товарищ Слободенянский. И очень прошу вас, когда начнется обсуждение его работ, сообщите мне. Не забудьте. Это обязательно.

— Хорошо… — помедлив, пробормотал Слободенянский.

Алексей Иванович и сам знал, что будет трудно, что у него нет тех убедительных слов, чтобы сказать там, на худсовете, о Штокове то, что он думал: так много теперь было в нем, в его работах важного лично для него — Алексея Ивановича Жоглова. Но он знал — иначе нельзя. Нельзя. Это будет как гибель, как на фронте, о котором он не мог забыть.

Он принял решение, и ему стало легче. И озорно как-то, и немного грустно.

Вошла секретарша. Принесла почту и сказала, когда он стал просматривать корреспонденцию, что профессор Меньшенин и Мария Сергеевна Волкова просят принять их для серьезного разговора о проблемах развития в нашем крае сердечно-сосудистой хирургии.

По ее тону Алексей Иванович понял: это она сама вырвала у врачей формулировку будущего разговора, когда врачи обратились к ней. Он усмехнулся: и здесь надо начинать сначала. Он сказал:

— Прошу вас, в следующий раз соединяйте людей прямо со мной. Или скажите людям, когда мне можно позвонить. — И смягчил: — Хорошо?

Стеша не осталась у Марии Сергеевны до утра. Да это и не нужно было им обеим. Настолько была полна Стешина душа всем этим, что она не могла больше. Прямо из клиники — тихой и тревожной в одно и то же время, после того как Мария Сергеевна провела Стешу по полутемным коридорам, по гулким и тихим лестницам, после того как постояла в операционной, где работал кварц, заливая все пронзительным зеленоватым светом, она поехала домой, как мысленно назвала гостиницу, где ждал ее Курашев. И везла ее тоже санитарная машина.

Стеша отчетливо представляла себе, какой бывает операционная днем, во время работы, хотя никогда ничего подобного не видела в своей жизни, представляла Меньшенина. «Вот здесь он стоял. А я стояла вот тут. Знаешь, у него такая манера… словно врастает в пол. Не сдвинешь. И руки его…» Только почему-то Меньшенин казался ей высоким и голубоглазым, похожим на Котовского, каким его сыграл в кино Мордвинов. И от этого ей было очень взволнованно понятно, что испытывала Мария Сергеевна, ассистируя ему. Она улыбнулась молча, водитель спросил с грубоватым дружелюбием: