Павел Халов - Иду над океаном

— Собственно, я к вам заглянул не оттого, что хотел убедиться в этом. Я пришел вот отчего. Есть вещи, которые начинаешь понимать, прожив большую, долгую жизнь. Казалось бы, чего проще истины: хирургия — это не средство для личного продвижения. Хирургия не легкая кавалерия. Это только часть огромной задачи врачевания. И — слабость. В общем-то, слабость медицины. Иногда мы забываем об этом. Точнее, утрачиваем ощущение этой остроты. Привыкли, что ли? То, что собираетесь делать вы, — не бог весть какое откровение. Уже вон сердца меняют. Ненадолго, правда. Методика подобной предстоящей вам операции известна и отработана. Но это все же серьезный шаг. Он создаст и вас, и углубит здешний уровень хирургии. В свое время я много отдал погоне за блеском от первого надреза до шва. И даже добился кое-чего, идя этим путем. И я заметил это поздно.

«Господи, — подумала Мария Сергеевна. — Ну зачем он мне говорит об этом! Зачем!..»

— Но вы же, профессор, так много сделали уже и так много делаете сейчас… — нерешительно проговорила Мария Сергеевна. Она не могла не сказать ему этого. Да, в сущности, так оно и было на самом деле. И об этом знали все, и знали давно.

Глаза Арефьева сделались чужими. Они вдруг обрели остроту. Может быть, это произошло оттого, что он чуть повернул голову и сверкнули золотые лапки пенсне на его широкой, массивной переносице.

— Не перечисляйте моих заслуг, коллега, — со злой иронией сказал он. — Кто, как не я, знает их истинную степень. Право! Дело в ином: учитель хорош до поры. Приходит время, когда индукция, полученная от него, превращается в самостоятельное магнитное поле. И возмущение меж двумя такими полями тем яростнее, чем сильнее эти поля. Парадокс? Да. Однако в нем мудрость жизни, если хотите — борьбы. Вы умный человек, коллега, и отлично понимаете, о чем я говорю! Не так ли? Конечно, понимаете.

В этом его «не так ли» звучало какое-то ликование отчаяния и обиды. Но уже в середине монолога Арефьева Мария Сергеевна остро осознала его неправоту. Он имел в виду только самого себя, свое положение, свое состояние и искал, и нашел удобную для себя формулу. В этом уже была неправда.

Мария Сергеевна, убирая глаза и внутренне холодея от собственной решимости, — никогда еще не говорила с Арефьевым так (да и, пожалуй, еще ни с кем так она не говорила) — сказала:

— Да, профессор. Но то, что сказали вы, имеет отношение только к одному магнитному полю — к магнитному полю учителя. Все, видимо, зависит от учителя. Но я убеждена, что наступает момент, когда отношение «учитель — ученик» или исчезает, или должно перерасти в более высокую и более совершенную форму — «соратник — соратник». А?

Арефьев только глянул на Марию Сергеевну сквозь ледяные стеклышки пенсне и не ответил. Он сидел, барабаня красивыми матовыми пальцами по столу. И рука его лежала на столе изящно и легко. И страсти, и яростной молодости было столько в этой руке, что Мария Сергеевна невольно смотрела на нее и никак не могла отвести взгляда.

Никогда и никому Арефьев не говорил столько. Вообще он ни с кем за многие годы так откровенно не говорил о себе.

Ему неожиданно вспомнилось, как был он рад, поставив правильный диагноз больной с абсцессом в нижней доле левого легкого с прорывом абсцесса в желудок через плевру. Больную ему показали в клинике. Минин показал. Абсцесс определялся точно, но что-то было еще с явлениями в эпигастральной области. И картина в общем была тяжелой и запущенной. Уже год минул с той поры, но Арефьев помнил, как мучительно он искал истину в этом случае. И когда нашел, и когда в ходе операции, которую делал сам, все его предположения подтвердились, — в желанной и понятной каждому врачу радости открытия и удачи было и иное — было облегчение. Он должен был опередить их, своих учеников — тех, кого он, и никто другой, привел к операционному столу, научил держать крючки и вязать узлы, кому показывал, что такое сосудистый шов, и кто теперь вырос до того, что уже он словно бы брал всякий раз барьер, смертельно боясь ошибки или неудачи.

Тогда он мало думал об этом — просто мельком возникла мысль и погасла, сам он находился еще в гуще науки и горел. Потом были иные случаи — одни ему помнились лучше, другие слабее, точно дымка усталости и лет закрывала их. И снова был случай — уже совершенно беспрецедентный, ни разу за всю практику не встреченный им и ни разу не описанный никем из ученых: множественные полипы в толстом кишечнике у шестнадцатилетней девочки. Они не пальпировались, не определялись при рентгенологическом исследовании, но создавали в то же время картину карциномы толстой кишки.

Этот «экзамен» потребовал от Арефьева всего, чем он обладал: знания, опыта, а самое главное, того, о чем как-то стыдятся говорить — интуиции. Он и сам для остальных демонстрировал не однажды презрение к этому понятию, тем не менее именно интуиция и помогла ему. Как-то так получилось, что с самого начала своей работы в медицине Арефьев буквально по наитию умел видеть ракового больного. Как? Он не мог бы ответить на этот вопрос достаточно научно и обоснованно. Мог, и все. Ощущал, что есть в этом человеке течь, пусть пока невидная, незаметная, но жизнь неумолимо и грозно уходит из него. Что-то потустороннее появляется в глазах. На самом их сокровенном дне, словно глаза эти старше их владельца, старше лица и губ на этом лице, старше той улыбки, которой оно светится сейчас. Он ощущал это и ничего не мог с собой поделать. А в этом случае он почуял — нет здесь карциномы. Нет. Есть что-то другое, но только не карцинома. Не один час провел он в мучительных раздумьях, не раз и не два он исследовал девушку, и он нашел — полипоз. И словно гора с плеч свалилась опять. И вдруг, поймав себя на том, что он с какою-то недоброй радостью представляет себе, как будут выглядеть они, его ученики, он тогда впервые понял, что в его боязни ошибки есть еще и страх потерять то, что позволяло ему чувствовать себя последней инстанцией перед ними.

Собственно, он шел к Марии Сергеевне, чтобы внушить ей, какую ответственность не только перед больными и близкими, но и перед самим делом она принимает на себя, что результат может не стать адекватным потерям и надеждам. Он пришел, чтобы сказать ей — для матери, для больных в клинике этот мальчик, который на их глазах двигался, играл, пусть неярко, пусть задыхаясь и синея, — живой и здоровый человек. Им нет никакого дела до научных открытий и прогнозов. И если он после операции погибнет в силу вторичных необратимых уже процессов в его организме, в их глазах навсегда погибнет великое дело врачевания.

Арефьев шел сюда еще и затем, чтобы высказать то, что он на своей высокой должности открыл раз и навсегда: не существует медицины самой по себе, врач, хотел сказать он, — явление общественное, не только люди зависят от него со всеми своими печенками, но и он, врач, зависит от них. И это не компромисс, это логика жизни, и прежде чем решиться на то, на что, пожалуй, уже совершенно, помимо его воли и участия, решилась Мария Сергеевна, надо все это учесть. Учесть и взвесить.